Генерал в своём лабиринте
Шрифт:
– А это возможно? – спросил генерал.
– Это невозможно, – ответил Монтилья, – но это делается.
Генерал закрыл глаза – казалось, он не слышал лая собак, который вдруг нарушил тишину, и Монтилья подумал, что тот опять задремал. Генерал долго молчал, потом открыл глаза и поставил точку над "i".
– Договорились, – сказал он. – Но я вас ни о чем не просил.
Только теперь генерал услышал, как широкой волной разносится собачий лай – от городских стен до дальних болот, где обитали собаки, приученные не лаять, чтобы не беспокоить своих хозяев. Генерал Монтилья рассказал: бродячих собак травят ядом – надеются воспрепятствовать распространению бешенства. В невольничьем квартале удалось отыскать только двоих детей, которых укусила бешеная собака. Остальных, как всегда, родители попрятали
Генерал никогда не пытался избегать роковых случайностей судьбы, но отравление собак показалось ему делом бесчеловечным. Он любил собак так же сильно, как лошадей и цветы. Когда он первый раз отплывал в Европу, то вез с собой до Веракруса пару щенков. Когда он шел через Анды из Льяноса, что в Венесуэле, вместе с четырьмястами разутыми жителями равнины, чтобы освободить Новую Гранаду и основать республику Колумбию, у него было более десятка собак. Они всегда сопровождали его на войне. Пес по кличке Снежный, самый знаменитый из всех, был с ним еще со времен первых военных кампаний, он в одиночку победил целую свору из двадцати злобных собак испанской армии и погиб от удара копьем в бою при Карабобо. В Лиме, у Мануэлы Саенс, их было больше, чем можно себе представить; а ведь еще разная живность жила в имении Ла-Магдалена. Кто-то сказал генералу, что, когда собака умирает, надо срочно заменить ее другой такой же, с таким же точно именем, чтобы убедить себя, будто это все та же собака. Он не был согласен с таким мнением. У него всегда были разные собаки, дабы вспоминать о каждой отдельно, об их преданных глазах и прерывистом дыхании, и чтобы после их смерти сердце болело о каждой. В злосчастную ночь 25 сентября он увидел среди жертв штурма двух ищеек, обезглавленных заговорщиками. Теперь, в свое последнее путешествие, он вез с собой двух собак, которые у него оставались, и еще они подобрали на реке охотничьего пса, чудом избежавшего смерти. Когда Монтилья сказал ему, что только в первый день в городе было отравлено более пятидесяти собак, хорошее настроение генерала, навеянное арфой любви, совершенно улетучилось.
Монтилья искренне пожалел об этом происшествии и обещал, что больше на улицах города не будет мертвых собак. Обещание успокоило генерала, но не потому, что он верил в его выполнение, а потому, что добрые намерения его генералов всегда служили ему утешением. Красота ночи окончательно его успокоила. Из освещенного патио доносилось благоухание жасмина, воздух лучился словно алмаз, а звезд на небе было много как никогда. «Как в Андалусии в апреле», – говаривал он, вспоминая дневник Колумба. Налетевший ветерок унес с собой шорохи и запахи цветов, и слышно было только, как волны разбиваются о стены, окружающие город.
– Генерал, – попросил Монтилья, – не уезжайте.
– Корабль уже в порту, – ответил он.
– Будут еще и другие корабли, – сказал Монтилья.
– В любом случае, – ответил он, – каждый будет последним.
Он не уступил ни на йоту. Монтилья напрасно умолял его и в конце концов решил открыть ему тайну, которую поклялся хранить свято, пока не наступит назначенный час: генерал Рафаэль Урданета, стоящий во главе офицеров-боливаристов, готовит государственный переворот в Санта-Фе в первых числах сентября. Вопреки ожиданиям Монтильи генерал не удивился.
– Я этого не знал, – сказал он, – но это можно было предположить.
Монтилья тем временем рассказал ему подробности заговора – он, при участии офицеров Венесуэлы, готовился уже во всех войсках страны. Генерал глубоко задумался. «Не имеет смысла, – сказал он. – Если Урданета и в самом деле хочет создать единую страну, пусть объединится с Паэсом и еще раз повторит цепь событий последних пятнадцати лет на всем пространстве от Каракаса до Лимы. И тогда наше отечество будет простираться до самой Патагонии». Однако прежде чем пойти спать, он приоткрыл дверь.
– Сукре знает? – спросил он.
– Он против, – ответил Монтилья.
– Из-за ссоры с Урданетой, конечно, – отозвался генерал.
– Нет, – сказал Монтилья, – он против всего, что может помешать ему уехать в Кито.
– Все равно говорить об этом нужно с ним, – сказал генерал. – Со мной только зря время терять.
Казалось, это его последнее слово. Итак, на следующий день, рано утром, он дал приказание Хосе Паласи-осу, пока пакетбот стоит в бухте, укладывать багаж и велел попросить капитана корабля стать вечером на якорь у крепости Санто-Доминго, чтобы он мог видеть его с балкона дома. Распоряжения были очень ясными, но поскольку он не сказал, кто же поедет вместе с ним, офицеры подумали было, что он отправится в путешествие один. Вильсон повел себя так, как решил еще в январе, и собрал свой багаж, ни с кем не советуясь.
Даже те, кто не слишком верил в то, что генерал уезжает, пришли попрощаться с ним, увидев, как по улицам в направлении пристани проехали шесть груженых повозок. Граф Режекур, в этот раз вместе с Камиллой, был почетным гостем на прощальном завтраке. Камилла казалась совсем юной и взгляд ее не был столь жестким, как в прошлый раз; возможно, такое впечатление создавалось благодаря прическе – волосы были стянуты в узел – и зеленой тунике, а также домашним башмачкам такого же цвета. Неудовольствие от встречи с нею генерал скрыл под маской вежливости.
– Как уверена должна быть женщина в своей красоте, если решается надеть зеленое, – сказал он по-испански.
Граф тут же перевел, и Камилла засмеялась, как и положено уверенной в себе женщине, наполнившей, кстати, весь дом ароматом пионов. «Не будем начинать снова, дон Симон», – сказала она. Что-то изменилось в них обоих, однако никто из двоих не решился, чтобы не задеть другого, возобновить турнир красноречия, который они провели в прошлый раз. Камилла забыла обо всем, радуясь, что среди такого количества воспитанных людей есть возможность поговорить по-французски, тем более в подобных обстоятельствах. Генерал удалился, чтобы побеседовать с монахом Себастьяном де Сигуенса, святым человеком, который прославился после того, как вылечил Гумбольдта от оспы – тот заразился ею, когда был в городе в 1800 году. Сам монах не придавал этому значения. «Господь распорядился, чтобы одни умирали от оспы, а другие нет, и барон – просто один из этих других», – говорил он. Генерал еще в свой прошлый приезд, когда узнал, что монах излечивает триста различных болезней с помощью алоэ, попросил, чтобы его познакомили с ним.
Когда Хосе Паласиос вернулся из порта с официальным сообщением о том, что пакетбот встанет напротив дома после завтрака, Монтилья приказал готовиться к прощальному военному параду. Для защиты от жаркого июньского солнца он приказал натянуть тент на командирском катере, который доставит генерала из крепости Санто-Доминго на борт судна В одиннадцать дом заполнился приглашенными и случайными людьми – все они задыхались от жары, – тут же был накрыт стол со всевозможными чудесами местной кухни Камилла не поняла, почему по залу вдруг прошло волнение, но тут же услышала совсем рядом с собой надтреснутый голос. «Только после вас, мадам». Генерал положил ей на тарелку всего понемногу, объясняя, как называется каждое блюдо, как приготавливается и откуда происходит, потом положил себе всего самого лучшего, к полнейшему удивлению кухарки, – часом раньше он отказался от самых изысканных лакомств, выставленных на столе. Затем, освобождая Камилле проход между гостями, которые рассаживались по местам, генерал вывел ее в тихую заводь внутреннего балкона, заставленного пышными тропическими цветами, и тотчас заговорил.
– Как было бы приятно увидеться с вами в Кингстоне, – сказал он ей.
– Мне бы тоже этого очень хотелось, – сказала она, ничуть не удивившись. – Я обожаю бывать в Голубых Горах.
– Одна?
– С кем бы я ни была, я всегда буду одна, – ответила она. И шутливо добавила:
– Ваше превосходительство.
Он улыбнулся.
– Я найду вас через Хислопа, – сказал он.
Это было все, о чем они говорили. Он снова провел ее через зал, к тому месту, где они встретились, попрощался с ней легким поклоном, оставил тарелку на подоконнике нетронутой и вернулся на свое место. Никто не знал, когда он принял решение остаться в стране и почему он его принял. Окружившие генерала политики рассказывали ему о местных разногласиях, когда он вдруг повернулся к Режекуру и, не вникая в то, что ему говорили, сказал графу громко – так, чтобы слышали все: