Генерал в своём лабиринте
Шрифт:
– писал он ему. – И все же сочувствую вам сейчас и буду сочувствовать впредь". Письмо заканчивалось лукавым постскриптумом: «Я не уезжаю, потому что до сих пор не получил паспорт, но уеду сразу, как только он будет у меня в руках».
В воскресенье он приехал в Турбако и включил в свою свиту генерала Даниэля Флоренсио О'Лири, одного из самых известных членов Британского легиона, – тот долгое время был адъютантом и переводчиком-писцом генерала. Монтилья приехал вместе с ним из Картахены в прекрасном, как никогда, расположении духа, и втроем с генералом они, как старые друзья, провели чудесный вечер под апельсиновыми деревьями. Когда долгие разговоры с О'Лири о его военных делах подходили к концу, генерал использовал свой обычный прием:
– А что в стране говорят?
– Говорят, будто это не правда, что вы уезжаете, – сказал О'Лири.
– Вот как? – усмехнулся генерал. – А сейчас-то
– Потому что Мануэла остается.
Генерал ответил с обезоруживающей откровенностью:
– Но она и всегда оставалась!
О'Лири, близкий друг Мануэлы Саенс, знал, что генерал говорит правду Она действительно всегда оставалась, но не потому, что ей так хотелось, а потому, что генерал, боясь попасть в рабство узаконенной любви, оставлял ее под любым предлогом. «Я никогда больше не полюблю, – доверительно сказал он однажды Хосе Паласиосу, единственному человеку, с которым позволял себе иногда подобные откровения. – Это все равно, что заиметь две души одновременно». Мануэла была полна неудержимой решительности и не слишком принимала во внимание собственное достоинство, но чем больше она старалась подчинить его, тем сильнее стремился он вырваться из ее цепей. Это была любовь бесконечных мимолетных встреч. В Кито, после двух недель безумств, ему нужно было уехать в Гуаякиль, чтобы увидеться с генералом Хосе де Сан Мартином, освободителем Рио-де-ла-Плата, и она спросила генерала, что же он за любовник, если встает и уходит из-за стола посреди ужина. Он всегда обещал писать ей во время разлуки каждый день, где бы он ни был, и клятвенно подтверждал, положа руку на сердце, что любит ее, как никто никого в мире не любил. Да, он писал ей, и иногда собственноручно, но писем не отправлял. В то же самое время генерал утешался идиллическим любовным многообразием с пятью неразлучными женщинами, что жили в Гаракоа по принципу матриархата, без которого он и сам не знал бы, какую ему выбрать: бабушку пятидесяти шести лет, дочь тридцати восьми или одну из трех внучек – каждая в расцвете юности. Закончив дела в Гуаякиле, он сбежал от всех, пообещав вечную любовь и скорое возвращение, и вернулся в Кито, чтобы погрузиться в зыбучие пески отношений с Мануэлей Саенс.
В начале следующего года, когда он заканчивал освобождение Перу – последний этап его дела, он опять оказался без нее. Мануэла прождала четыре месяца, а потом, как только начали приходить письма, не просто написанные от руки – это случалось часто, – а продуманные и прочувствованные, написанные Хуаном Хосе Сантаной, личным секретарем генерала, приплыла в Лиму. Она нашла его в президентском дворце, напоминающем большой бордель, в Ла-Магдалене, – генерал был уже наделен диктаторской властью, данной ему конгрессом, и его окружали красивые ненасытные женщины нового двора – республиканского. В президентском дворце царил такой разгул, что командир улан вынужден был посреди ночи уходить спать куда-нибудь в другое место, ибо ему не давали уснуть крики страсти в спальнях Однако Мануэла осталась там – все это ей было хорошо знакомо. Она родилась в Кито, от связи богатой креолки, владелицы асьенды, с женатым мужчиной, и в восемнадцать лет, выпрыгнув в окно монастыря, где она училась, сбежала с офицером королевской армии. Однако через два года в Лиме она вышла замуж с флердоранжем невинности в руках за доктора Джеймса Торна, добрейшего англичанина, в два раза старше нее. Так что, когда она появилась в Перу, следуя за любовью жизни своей, ей не нужно было спрашивать у кого бы то ни было совета, чтобы расположить свой главный штаб в самом центре творящихся безобразий.
О'Лири был ее главным помощником во всех этих сердечных битвах. Мануэла не жила постоянно в Ла-Магдалене, но в любое время входила во дворец через главный вход и с воинскими почестями. Она была хитра, своенравна, обладала непревзойденной грацией и в любых испытаниях выказывала сильную волю и стойкость. Она хорошо говорила по-английски, благодаря своему мужу, по-французски – примитивно, но вполне сносно, и играла на клавикордах – хотя в несколько суховатой манере монастырских послушниц. Почерк у нее был неразборчивый, правописание чудовищное, и она сама смеялась над своими ошибками. Генерал, чтобы она была рядом с ним, называл ее опекуншей своих архивов, и это очень облегчало им возможность заниматься любовью в любое время и в любом месте – под рычание диких зверей Амазонки, которых Мануэла приручала, используя свое очарование.
Однако, когда генерал предпринял завоевательный поход в труднодоступные территории Перу, которые все еще находились в руках испанцев, Мануэле не удалось поехать с ним в составе его генерального штаба. И тогда она последовала за ним со своими баулами, чемоданами и его архивами,
Вернувшись в Кито, Мануэла решила оставить мужа – она называла его пресным англичанином, который любит без наслаждения, говорит без изящества, ходит медленно, здоровается с реверансами, садится и встает с осмотрительностью и не смеется даже собственным шуткам. Но генерал убедил ее на полную мощь использовать свое гражданское состояние, и она подчинилась его доводам.
Через месяц после победы при Аякучо, уже будучи правителем половины мира, генерал отправился в Верхнее Перу, которое позднее стало республикой Боливией. Он не только уехал без Мануэлы, но перед отъездом поставил перед ней как проблему государственного значения вопрос об окончательном разрыве. «Я думаю, ничто не может соединить нас под покровительством невинности и чести, – написал он ей. – В будущем ты останешься одна, но рядом со своим мужем, я же останусь один на целом свете. И только сознание победы над самими собой будет нам утешением». За три месяца до того он получил от Мануэлы письмо, где она извещала, что вместе с мужем уезжает в Лондон. Новость застала его в постели с Франсиской Субиага де Гамарра, храброй воительницей, супругой одного маршала, который позднее стал президентом республики. Генерал, прервав любовные ласки посреди ночи, немедленно послал Мануэле ответ, который скорее напоминал военный приказ: «Скажите ему правду и никуда не уезжайте». И подчеркнул собственной рукой последнюю фразу: «Я люблю вас, это несомненно». Она подчинилась, переполненная радостью.
Мечта генерала рассыпалась на куски в тот самый день, когда она, казалось, вот-вот исполнится. Не успел он основать Боливию и завершить государственную реорганизацию Перу, как ему срочно пришлось возвращаться в Санта-Фе – это было вызвано первыми попытками разъединения со стороны сепаратистов генерала Паэса в Венесуэле и политических интриганов Сантандера в Новой Гранаде. На сей раз Мануэле пришлось ждать довольно долго, пока он разрешил ей быть рядом с ним, но когда это наконец стало возможным, получился цыганский табор – дюжина навьюченных мулов, верные рабы, одиннадцать котов и кошек, шесть собак, три самца уистити, обученные искусству дворцовых непристойностей, медведь, умеющий вдевать нитку в иголку, и девять клеток с попугаями лоро и гуа-камайо, которые поносили Сантандера на трех языках.
Она прибыла в Санта-Фе как раз вовремя, чтобы спасти генералу жизнь в недобрую для него ночь 25 сентября Прошло только пять лет с тех пор, как они познакомились, однако он был уже таким дряхлым и на него настолько нельзя было положиться, будто прошло пятьдесят, и у Мануэлы было ощущение, будто она, спотыкаясь, бредет в сумерках одиночества Немного погодя он вернулся на юг, чтобы попридержать завоевательс-кие амбиции Перу против Кито и Гуаякиля, но любые усилия были уже бесполезны. Мануэла осталась тогда в Санта-Фе, не имея ни малейшего желания ехать с ним, зная, что этому вечному беглецу некуда бежать.
О'Лири отметил в своих воспоминаниях, что генерал никогда не бросался столь стремительно в объятия тайной любви, как в тот воскресный вечер в Турбако. Монтилья написал об этом в частном письме спустя несколько лет, расценивая это как несомненный симптом надвигающейся старости Побуждаемый хорошим настроением, в котором пребывал генерал, и его доверительным тоном, Монтилья не удержался от попытки вызвать генерала на откровенность.
– Остается только Мануэла? – спросил он его.
– Остаются все, – ответил без тени улыбки генерал – Но Мануэла прежде всего.
Монтилья подмигнул О'Лири и сказал
– Скажите честно, генерал: сколько их было? Генерал уклонился от прямого ответа.
– Намного меньше, чем вы думаете.
Поздно вечером, когда генерал принимал горячую ванну, Хосе Паласиос решил было навести ясность. «По моим подсчетам, тридцать пять, – сказал он – Не считая пташек на одну ночь, разумеется». Цифра совпала с подсчетами генерала, но говорить об этом с кем бы то ни было ему не хотелось.
– О'Лири – прекрасный человек, храбрый солдат и верный друг, но хочет знать слишком много, – объяснил генерал – Нет ничего опаснее, чем память, увековеченная на бумаге.