Генерал в своём лабиринте
Шрифт:
– Мы этого уже не сможем, – проговорил Лоренсо Каркамо.
– Да, я не смогу, – отозвался генерал. – Мне остается только ждать, когда меня запихают в мусорное ведро.
Лоренсо Каркамо подарил ему на память пару пистолетов в футляре из красного атласа. Он знал, что генералу не нравилось огнестрельное оружие и что при разрешении своих немногочисленных конфликтов, требовавших сатисфакции, он брался за шпагу. Но эти пистолеты обладали моральной ценностью, ибо принесли счастье на поединке из-за любви, и генерал принял их с нескрываемым волнением. Через несколько дней, в Турбако, до него дошла весть о том, что генерал Каркамо умер.
Путешествие – и при этом генералу со свитой
На пристани, под огромной сейбой, их ждал дон Кастуло Кампильо, прозванный Малышом, в доме которого был приготовлен обед в честь генерала – похлебка из мяса с овощами. Именно он решил пригласить генерала, потому что помнил: в свое первое посещение Самбрано генерал обедал в кабачке на скалистом мысу у пристани и сказал тогда, что из-за одной только прекрасной мясной похлебки стоит приезжать сюда хотя бы раз в году. На хозяйку кабачка визит столь важного гостя произвел такое сильное впечатление, что она послала в дом богача Кампильо за тарелками и приборами. Генерал не слишком хорошо помнил подробности того случая, и ни он, ни Хосе Паласиос не были уверены, что мясная похлебка – это не то же самое, что вырезка, сваренная по-венесуэльски. Генерал Карреньо, впрочем, полагал, что это одно и то же и что они действительно ели это блюдо на скалистом мысу у пристани, но не во время военной кампании в здешних местах, а когда были здесь три года назад на паровом судне. Генерал, которого все больше беспокоили провалы в памяти, согласился, не возражая.
Обед для гренадеров охраны был подан в патио дома Кампильо – под большими миндалевыми деревьями, деревянные столы были застланы вместо скатерти банановыми листьями. На внутренней галерее, выходившей в патио, был накрыт пышный стол для генерала, офицеров и нескольких приглашенных, причем все – в строгой английской манере. Хозяйка дома объяснила, что весть о прибытии застала их в четыре утра, и у них едва хватило времени, чтобы забить лучший скот из стада. Теперь мясо было на столе, нарезанное сочными ломтями и сваренное вместе со всеми плодами домашнего огорода.
Слова о том, что ему, не зная заранее о его приезде, устроили столь пышный прием, несколько ухудшили настроение генерала, и Хосе Паласиос употребил все свое искусство примирителя, чтобы тот решил сойти на берег. Заразительная атмосфера праздника подняла дух генерала. Не без основания он похвалил вкус хозяев дома и кротость юных дочерей, застенчивых и услужливых, которые помогали за праздничным столом, незаметно обходя сидящих, как это делалось в старину. Особенно он похвалил чистоту и великолепие посуды из тонкого серебра с выгравированным на ней гербом какой-то семьи, разоренной роковыми новыми временами, но ел из своей обычной тарелки.
Единственный, кто вызвал его досаду, был некий француз, которому покровительствовал Кампильо и который сидел на этом обеде, мучимый ненасытной жаждой демонстрировать перед такими высокими гостями свои универсальные познания о тайнах и этой, и другой жизни. Он потерял все, что у него было, во время кораблекрушения и около года назад занял половину дома Кампильо вместе со свитой своих помощников и слуг, в ожидании некоей помощи, которая должна была прийти из Нового Орлеана. Хосе Паласиос знал, что его звали Дьокль Атлантик, но так и не смог установить, какой наукой тот занимался и какова была цель его приезда в Новую Гранаду. Если его раздеть и дать в руки трезубец, то он очень походил бы на Нептуна, в городке же за ним упрочилась слава грубияна и неряхи. Однако обед в присутствии генерала взволновал француза до такой степени, что он явился к столу чисто вымытый, с подстриженными ногтями, в эту майскую духоту одетый будто для светского обеда в весеннем Париже – в синий сюртук с золочеными пуговицами и полосатые брюки времен Директории.
После первых же приветствий француз разразился многословной речью на чистом испанском. Он рассказал, что его одноклассник, с которым они учились в начальной школе в Гренобле, недавно, после четырнадцати лет изучения, не зная ни сна, ни отдыха, расшифровал египетские иероглифы. Что маис был впервые открыт не в Мексике, а в одном из районов Месопотамии, где были найдены окаменелые зерна еще до того, как Колумб открыл Антильские острова. Что ассирийцы получили неопровержимые доказательства влияния небесных светил на болезни человека. Что вопреки тому, что пишет недавно вышедшая энциклопедия, у греков кошки появились только за четыре столетия до Рождества Христова. Он без перерыва разглагольствовал на эти и прочие темы и делал коротенькие паузы только для того, чтобы пожаловаться на недостатки креольской кухни.
Генерал, который сидел напротив него, удостаивал его вниманием ровно настолько, насколько требовала вежливость, и не поднимал глаз от тарелки, хотя больше делал вид, что ест, чем ел на самом деле. Француз попытался сначала говорить с ним на своем родном языке, и генерал из учтивости ему ответил, но тут же перешел на испанский. Терпение генерала в тот день сильно удивило Хосе Лауренсио Сильву, который знал, как его выводит из себя всезнайство европейцев.
Француз громко обращался и к другим приглашенным, даже к тем, кто сидел совсем далеко от него, однако невооруженным глазом видно было, что его интересует только генерал. Вдруг, перескочив, как говорится, с пятого на десятое, он напрямик спросил генерала, каково будет окончательное государственное устройство в новых республиках. Не поднимая глаз от тарелки, генерал ответил вопросом на вопрос:
– А вы как думаете?
– Думаю, что пример Бонапарта хорош не только для нас, но и для всего мира, – ответил француз.
– Не сомневаюсь, что вы думаете именно так, – сказал генерал, не скрывая иронии. – Европейцы полагают, что любое изобретение Европы годится для всего мира, а все прочее ерунда.
– Я всегда считал ваше превосходительство сторонником монархического устройства, – сказал француз.
Генерал впервые поднял глаза от тарелки.
– Можете больше так не считать, – сказал он. – Мое войско никогда не марало себя войной за корону. – Он указал на своих адъютантов и закончил:
– Я держу при себе Итурбиде, чтобы он всегда напоминал мне об этом.
– Кстати, – сказал француз, – декларация, которую вы опубликовали после расстрела императора Мексики, произвела большое впечатление на европейских монархистов.
– Я не изменил бы ни одной буквы из того, что написал тогда, – сказал генерал. – Меня восхищает, когда обыкновенный человек, подобный Итурбиде, совершает необыкновенные поступки, но храни меня Бог от его судьбы; Бог сохранил меня от его карьеры, но я знаю, что Он никогда не оградит меня от людской неблагодарности.