Генерал Юденич
Шрифт:
Спустя две недели колонны русских войск двинулись от берегов Каспия на города Хамадан и Кум, которые являлись опорными пунктами германо-турецких вооружённых отрядов. Часть баратовского экспедиционного корпуса подступила к персидской столице, но в Тегеран не вошла, была реальная опасность нежелательных для России волнений.
Генерал-лейтенант Баратов действовал решительно и успешно. Заняв Хамадан, русские войска разгромили так называемые германо-турецкие диверсионные отряды (на самом деле это были ополчения ряда племенных вождей, настроенных протурецки, и отряды персидской жандармерии во главе со шведскими инструкторами) в Боруджарде, Доулетабате, Лялекане и Куме.
Для русского командования стало откровением, что шведские офицеры оказались настроенными открыто прогермански. В том же духе они и воспитывали шахских жандармов. Но поднять их обученность до уровня Персидской казачьей бригады так и не смогли. А скорее всего — просто не успели.
До серьёзных боев дело нигде не доходило. Противник или разбегался по окрестным горам, или просто разоружался и безлошадным отпускался по домам и шатрам кочевий. В ходе операции было отобрано двадцать два давно устаревших орудия, стрелявших чуть ли не чугунными ядрами, а авантюрист, специалист по иранским делам граф Каниц был убит при попытке оказать сопротивление казакам.
Уже в Персии генерал-лейтенант Баратов получил из штаба Отдельной Кавказской армии приказ Ставки Верховного главнокомандующего за № 681 1915 года. Приказ назывался — «Об ускоренном производстве всех в следующие чины за выслугу лет на фронте».
По этому приказу офицеры русской армии — пехоты, кавалерии, артиллерии, технических частей и тылов — могли быть представлены к производству в следующие чины в следующих случаях. В кавалерии:
1. Хорунжие и корнеты, выступившие на войну, с производством в сотники и поручики со старшинством 19 июля 1915 года. То есть один год войны им давал следующее офицерское звание.
2. Прапорщики, хорунжие и корнеты, выступившие на фронт после объявления войны, производятся в следующие чины, пробыв на фронте и в строю 9 месяцев. Их старшинство в следующем звании ограничивалось также не выше 19 июля 1915 года.
1. Для получения чина подъесаула или штаб-ротмистра — надо пробыть на фронте и в строю ровно один год.
2. Для получения чина есаула или ротмистра — надо прокомандовать на фронте казачьей сотней или кавалерийским эскадроном один год и четыре месяца.
3. Для получения следующих штаб-офицерских чинов — надо на фронте и в строю пробыть не менее одного года и четырёх месяцев.
Такие положения касались регулярной кавалерии — драгунской, уланской, гусарской и кирасирской, национальных конных частей и казачьей конницы.
Для артиллерии же эти сроки были заметно увеличены. В приказе объяснялась и причина: этот род оружия меньше всего был подвергнут огню неприятеля и нёс наименьшие боевые потери.
Для пехоты сроки ожидания получения нового офицерского звания по приказу № 681 оказались меньше, чем для кавалерии. Это было и понятно. Именно «царица полей» несла наибольшие потери в людях и при наступлении, и при обороне:
1. Чтобы получить прапорщику или хорунжему-пластуну очередное воинское звание, требовалось пробыть на фронте и в строю только четыре месяца;
2. Другим офицерам, в звании выше прапорщика или хорунжего, на это требовалось уже полгода.
В порядке особого поощрения младшие офицеры получали очередное воинское звание за два боевых ранения. Потом высочайшим императорским указом эта статья приказа № 681 была отменена, как «излишне щедрая».
Новый приказ о чинопроизводстве на фронте вызвал массовое повышение в офицерских званиях. В рядах Отдельной Кавказской армии, например, к очередным воинским чинам были представлены почти все прапорщики, хорунжие и подъесаулы. К чести Юденича, он старался ни в чём не задерживать присвоение новых званий офицерам-фронтовикам, рисковавшим своей жизнью на передовой, относясь к ним особо уважительно.
Юденич стал инициатором удивительного для Первой мировой войны приказа о 28-дневных отпусках офицеров и нижних чинов: в порядке очерёдности и по заслугам. Так, в казачьих полках полагалось отпускать двух офицеров и двух казаков из каждой сотни.
Каждый такой отпуск был «испытанием» для всех, будь то офицер или нижний чин. Там, на родине (особенно в деревнях и станицах), им приходилось рассказывать не только кривых, но и о погибших земляках-однополчанах.
Свой заслуженный в боях отпуск с Кавказа на Кубань казачий офицер-фронтовик Ф. И. Елисеев в мемуарах описывает так:
«Я в своей станице. Святая Пасха. Мы на кладбище, по обычаю — поминовение усопших. Там — вся станица. Масса родственников. Сплошное христосование до боли в губах. Казачки целуются крепко, смачно, обязательно в губы и три раза. Спросы да расспросы о мужьях. Свой офицер-станичник, да ещё полковой адъютант, — живой вестник полка. Он должен всё знать, и он должен всё рассказать — как там?
Ко мне близко-близко подходит мать и тихо говорит:
— Сыночек... к тебе хотят подойти Боевы, да стесняются. Ведь их Гриша убит в полку... Отец и жена хотят расспросить: как он погиб, но боятся к тебе подойти, сыночек...
Воспоминания о гибели Гриши и то, что Боевы хотят подойти, да «боятся», — кровь ударила мне в лицо.
— Где они? — схватив руку матери, болезненно произнёс я.
— А вон в сторонке, за могилами... — ответила она, указывая кивком головы.
Бросаю всех своих многочисленных родственников и через могилы, заросшие свежей травой, быстро, перескоком, Приближаюсь к ним.
...Они стоят грустные, словно пришибленные — отец, мать, сноха и меньший сын.
— Дяденька, здравствуйте! Христос Воскресе! — очень почтительно и радостно говорю я, обнимая и целуя его в совершенно сухие губы — растерявшегося и убитого горем казака-старика 45 лет от роду. Жена его уже горько плачет, приговаривая:
— Гри-шут-ка на-аш па-ги-ип...
Обнимаю и целую старушку, залившуюся при виде меня ещё больше горючими слезами. Все ведь они знают меня ещё с пелёнок, как своего родного соседа-казачонка, и вот теперь я — офицер, живой, здоровый, весёлый, счастливый и прибывший с фронта, где погиб их старший сын, будущий кормилец стариков. Рядом стоит сноха, жена Гриши. Стоит, горестно потупившись, и молча плачет... — Жена Гриши? — спрашиваю её, сам уже готовый расплакаться.
А она, горемычная вдовушка в свои 22 года, вместо ответа бросилась ко мне, повисла на шее и залила слезами и мои боевые ордена, и аксельбанты, и своим неутешным горем перевернула всю мою душу. И мне стало так неловко, даже стыдно, что я так нарядно одет, когда у них большое и непоправимое семейное горе. И мои боевые офицерские ордена, честно заслуженные в Должности младшего офицера сотни, меня уже смущали и давили на психику.