Генерал
Шрифт:
– Какой позор, – прошептала она, и столько ненависти прозвучало в тихих словах, что Илье стало не по себе. – Во что превратили людей, страну… И это русские, Россия.
– О чем вы?
– О том, что это надругательство над мертвыми, чего никогда не позволяли себе русские. Но вы не русские – вы советские, а теперь еще хуже!
– А вы?
– Я? А-а! – коротко выдохнула она. – Я расскажу вам, и именно вам с большим удовольствием. – Она глядела прямо в глаза Илье, вся вытянувшись в струну, и все сжимала ремешок сумки до побелевших костяшек пальцев. –
– Рад за вас, – вставил Илья. – Действительно похоже.
– В этом-то и ужас. Дед умер, потом мама, она вообще была очень болезненная. А два года назад я получила письмо. Из Франции. Из Нанта. Писала некая Сильвия, оказавшаяся моей двоюродной теткой. Приглашала приехать. Я приехала. О, лучше бы я не делала этого! Я схожу с ума. Жизнь моя разбита бесповоротно, безвозвратно!
«Неужели сумасшедшая?» – мелькнуло у Ильи, но глаза говорившей смотрели ясно и требовательно.
– Но я горжусь. Я объехала все места. Я была на родине, под Судиславлем, никто ничего не знает, не помнит. Эта стена забвения чудовищна. Но простите. В двух словах. Оказалось, что бабушка – никакая не разведчица, она умерла на поселении, где-то около Селенгинска. И мама – не дочь деда. Отец Сильвии – родной бабушкин брат, летчик, был сбит над Польшей, потом партизанил, потом воевал в армии Крайовой, попал во Францию. Он искал сестру всю жизнь, через все международные организации, через какие-то личные связи. И незадолго до смерти все-таки нашел – не ее, она умерла еще в начале пятидесятых, не дождавшись смерти Сталина, нашел в каком-то местном музейчике ее дневник, написанный чуть ли не на бересте или на тетрадных обложках. Он в личном архиве маминого брата, а архив принадлежит по завещанию Нантскому музею сопротивления и коллаборационизма. Я видела уже только перепечатанную копию. Там ужас. Там то самое страшное, что делает с человеком война – лишает его выбора. Но еще страшнее, что еще раньше этого выбора лишила всех советская власть. Но бабушка уже не думала об этом, весь дневник полон только одного крика, одной мольбы – рассказать правду о человеке, которого она любила, от которого родила дочь и который мог бы стать… Фамилия Трухин ничего вам не говорит?
Илья пожал плечами.
– Нет. Кто это?
– Генерал-майор, такой же, как ваш дед, они учились в одной гимназии в Костроме. О, подлость, подлая власть. Подлые люди! Дед спас девочку, но бабушку, а потом и прабабку отправили в лагеря.
– За что же?
– Первую – за то, что любила предателя родины, власовца, как отвратительно их называют, вторую за дочь и за мужа, воевавшего против
Илья зло потушил сигарету.
– А вы считаете, что их награждать надо было?! У предательства нет толкований и двойных смыслов. Предатель – человек, изменивший долгу и присяге. И никто никогда не заставит меня отказаться от своего мнения, что Власов и иже с ним – предатели. И больше того – останутся в памяти и в истории именно как предатели.
– Я так и знала… И это еще страшней, чем минувшее. Нынешний раскол… Да вы хоть представляете, что гражданская война так и не кончилась, что она тлеет подспудно в любом разговоре, что деление на красных и белых мучительно живо?! Почитайте любые споры в инете! Как только дело касается революции, дворянства, РОА, сразу же появляется раскол, животная злоба, оскорбления. А у нас есть только честность. О, я нахлебалась этого сполна, пока искала хоть что-то о деде! Вы все погрязли во лжи, вы по-прежнему слепы, как котята, вы духовные и умственные трусы! Уходите отсюда! – Феодора топнула ногой в бессильной ярости. – Уходите, вы не имеете права стоять здесь!
Илья хмыкнул и пошел к воротам. «Сумасшедшая все-таки. А хороша, черт возьми!»
Феодора достала из сумочки потертый на сгибах листок с отксерокопированной фотографией мальчишески улыбающегося генерала. На обратной стороне было что-то написано от руки. Феодора сломала хрусткую от жары ветку березы, надела на нее листок, как парус, и, опустившись на колени, воткнула тонкий прутик в песок.
Поздно вечером охранник, обходивший некрополь, увидел новую бумажку на почти упавшей ветке. Он поднял ее, пробежал глазами текст, пытаясь понять, кого на сей раз обнаружили в этой давно не существующей куче пепла.
Мы стали взрослыми. Какой-то вор трусливый Прокрался в спальню к нам, и даже наши сны — Все выкрал он. Все сказки прочтены, Смолк фей и гномов шепот торопливый… Что это было? Увяданье сада? Смерть нивы золотой, дотла побитой градом? Мы в жизнь вошли как будто с похорон, И рожи злобные, кривясь во мраке, рады, Что навсегда погашены лампады, И масло пролилось у дедовских икон… [199]199
Стихотворение С. Н. Толстого, 1934 г.
– Чушь какая-то. – Он внимательней присмотрелся к снимку и увидел немецкую форму и шеврон «РОА». – Еще этого дерьма тут не хватало! – выругался он и, скомкав, выбросил листок в урну.
КОНЕЦ