Генералиссимус Суворов
Шрифт:
Дождь перестал, но зато стали наползать тучи. Сырой туман заволакивал все: в двух шагах ничего не видно. От этой влаги мундиры промокли не хуже, чем от дождя. И на ходу не согреешься – едва волочили ноги. Когда же все закрывала туча, лезли ощупью, на авось.
Часто попадались горные ручьи, через которые приходилось брести по колено в ледяной воде. Ничего не поделаешь – брели.
Взбирались на уступы, как по лестнице, по ступенькам, с трудом умещая ногу на выступе.
От многочасового напряжения дрожали, болели ноги. Люди выбивались
Еще хуже, чем людям, доставалось вьючным животным. Мулы, привыкшие к горным тропкам, брали подъем с разбегу: один, другой прыжок – и отдых.
Казачьи же степные лошади не были приспособлены к горам и, кроме того, подбились, подковы поотрывались, копыта обломались. Они никак не могли взобраться – скользили, спотыкались, падали. Казакам, сопровождавшим вьюки, надо было следить не только за своим шагом, но и за каждым шагом коня. Где прозевали, недоглядели, там лошадь со всем добром летела вниз, в пропасть.
То тут, то там раздавался всполошный крик. С грохотом сыпались вниз камни, люди в ужасе оборачивались, но все было кончено: одной вьючной лошадью стало меньше, и меньше запасы сухарей и патронов.
Уже шли, перемогаясь, проклиная все на свете, шесть часов. Близился полдень, а не только не прошли шестнадцати верст, но даже не добрались до вершины хребта.
На Росштоке оказалось снегу больше, нежели на Сен-Готарде. Тут, на высоте, лежал рыхлый снег. Внизу ноги вязли в глине, а здесь – в снегу.
Сильнее пробирал холодный ветер. Коченели руки, застывали ноги. Зуб не попадал на зуб.
Тучи теперь ходили где-то под ногами. Слышался рокот грома. Эхо зловеще катило его по ущельям. Голубоватые вспышки молний сверкали внизу.
– Свят, свят, свят! – крестились солдаты.
– Ишь, как мы – выше облака ходячего идем!
1-е капральство 1-й роты апшеронцев только взобралось на небольшую площадку. Остановились на минутку перевести дух, тем более что впереди на тропинке легла и не хотела подыматься лошадь, везшая горную пушку.
Внизу слева блестела полоса Люцернского озера.
Солдаты стояли посиневшие от холода, в мокрых мундирах. Повесили носы, ругались:
– Нелегкая занесла!
– Куда ворон костей не заносил!
– Старик наш выжил из ума. Бог весть куда завел!
– Тише, ребята! – замахал майор Лосев: он увидал, что к ним снизу незаметно подошел сам фельдмаршал.
Суворов все время был на виду у солдат: он или ехал верхом, или шел, как все, пешком.
Впереди него, ощупывая альпенштоком дорогу, предупреждая каждый шаг Суворова, шел коренастый старик Антонио Гамма. Сзади за Суворовым, готовый в любую минуту поддержать барина, помочь ему, шел ловкий казак Ванюшка. За Ванюшкой – Аркадий Суворов и двое рыхлых, разбитых в походе, охающих и стонущих: статский советник Фукс и главный камердинер Прошка.
Суворов слышал, что о нем говорили его витязи. Он и сам видел, куда завел их. Ему самому было трудно, тяжело, но показать виду – нельзя.
Он
– Помилуй Бог, как они меня хвалят!
И, взглянув на осунувшиеся, усталые лица своих чудо-богатырей, Суворов вдруг затянул любимую песенку:
Что девушке сделалось,Что красной доспелось?..Он так задорно, ухарски спел это, что все, даже угрюмый, вечно насупленный Воронов, расхохотались.
– Не слушайте, батюшка, это молодежь. Неженки…
– Нет, ваше сиятельство, это старики раскудахтались…
– Ничего, ребятушки, так меня и в Туретчине, бывало, похваливали.
– Дойдем!
– Одолеем!
– Я ж говорил: русский солдат пройдет и там, где не пройдет олень!
К ночи все окончательно выбились из сил. Где кто стоял, там и повалились, – прилегли, присели. Устраивались, как могли, на отдых, на ночь.
Одежда была мокрехонька, обсушиться нечем, топлива нет. В одних мундирах, без зимнего, прикрыться нечем на холодном, пронизывающем ветру.
Сидели, лежали. Дрожали от стужи. У кого остались сухари, грызли. Шарили по карманам, собирали остатки табачку, курили.
Даже кому посчастливилось, кто нашел местечко поукромнее – притулился в какой-либо щели и мог бы подремать, – не имел возможности отдохнуть: леденящий ветер пробирал насквозь. Человек просыпался ежесекундно, а дрема, усталость опять валили с ног. Не сон, а мученье.
1-й роте апшеронцев повезло: она разместилась на довольно большой площадке.
Зыбин с несколькими молодыми солдатами увидал в стороне полуразрушенную пастушью избушку. Как ни тяжело было лезть еще куда-то, а все-таки полезли. Разломали избушку, приволокли дровец.
Солдаты и офицеры жались к костру. Сушились, чинили обувь. За сегодняшний день она пришла в полную негодность: на острых камнях изрезалась, в вязкой разжижевшей глине, в горных речках и рыхлом снеге располоскалась. У многих на ногах остались только штиблеты. Так получилось у майора Лосева. К ночи подошвы у сапог отстали. Лосев шел босиком. Потом догадался; обкорнал ножом полы своего мундира и этими суконками обернул ноги. Когда стали на отдых, унтер-офицер Воронов сказал:
– Дайте, ваше высокоблагородие, я вам сапоги кожей подобью.
– Откуда у тебя кожа? – удивился майор.
– Убил француза, снял ранец, вот и кожа.
И теперь Лосев сидел на барабане, протянув к огню босые расцарапанные ноги.
Башилов, сидевший у костра по-турецки, поджав ноги, огорченно сказал:
– Эх, подметки изорвались совсем, а починить нечем…
– На том свете тебя и без подметок признают, – пошутил никогда не унывавший Зыбин.
Многие пекли лепешки из муки, полученной в Альторфе. Кое у кого завалялась в мешке картофелина, пекли ее. В водоносных флягах кипятили воду, размачивали в ней сухари.