Генералиссимус Суворов
Шрифт:
Генерал еще раз окинул его быстрым взглядом и, приговаривая: «Секунд, секунд!» – побежал к хате вприпрыжку, изображая лошадь.
Светловолосая девочка звонко смеялась, держась за голову отца обеими руками.
Генеральша шла за ними, недовольно поджав толстые губы. Секунд-майор смущенно следовал сзади.
…Бабам хватило разговоров о Зинченковых постояльцах на целый день. Все село тотчас же узнало, что генеральша Суворова привезла с собой двенадцать дворовых девок и шесть сундуков с платьем, что она заказала Параске варить только для девок на обед три курицы, а себе – селезня и поросенка, что
Все бабы наперебой хвалили ее:
– Та молода, вродлыва, як троянда! [49]
– А богата: убрання на йий бачыла яке?
– Шовкове.
– А донька яка малэнька, прыгожа. Зубкы – як кыпинь били. Такэ голубьятонько!
– А хто ж той молодый?
– Племьяннык, кажуть…
– Ой то ж мени тийи племьянныкы у молодойи бабы! – покачала головой жена кузнеца.
II
Ветра почти не было – пламя свечи едва колебалось.
49
Т р о я н д а – роза.
Александр Васильевич сидел у себя в палатке и писал.
Он встал, как обычно, в третьем часу пополуночи. На густом украинском небе еще ярко горели звезды. Было тихо. Лишь в саду время от времени с глухим стуком падало на землю яблоко да по всему селу перекликались верные часовые – горластые петухи.
Александр Васильевич занимался хозяйственными делами. Сегодня уезжали назад подводы, привезшие вчера Варютины вещи и дворовых девок. Нужно было еще раз прочесть все письма и отчеты московского домоправителя и адъютанта-поручика Кузнецова, которого Суворов звал просто Матвеичем, и корявые, смешные письма старост других суворовских вотчин и деревень.
После смерти батюшки (он умер в ту осень, когда родилась Наташенька, ровно четыре года тому назад) Александру Васильевичу приходилось самому заниматься постылыми хозяйственными делами. Раньше он не касался до этого, а теперь нужно было вникать во все.
Нужно было помнить, что в Рождествене мало заведено домашней птицы, в Ундоле – надо строить дом, а в Кончанском староста – видно по письмам – лжец и льстец, и, стало быть, от него нет житья мужикам, но проверить это пока что нельзя: в Кончанском Суворов еще ни разу не был.
Наконец, надо следить за всеми плутнями постоянного стряпчего Терентия Ивановича, известного болтуна и безвестного пииты, а прежде всего – первостатейного прохвоста, которому Александр Васильевич два года назад как-то неосмотрительно доверил ведение всех своих дел. «Велеречивый юрист Терентий», как для себя называл его Александр Васильевич, всегда вел в суде какую-то тяжбу. Суворов прекрасно понимал, зачем это делается: затем, чтобы показать, что Терентий Иванович не зря получает в год пятьсот рублей ассигнациями.
Александр Васильевич не терпел всех этих хозяйственных дел: они напоминали ему те несносные годы, когда он был обер-провиантмейстером в Новгороде и комендантом в Мемеле.
Но делать было нечего: приходилось читать
Александр Васильевич уже написал длинное письмо Матвеичу. Матвеич – хороший, честный служака, но еще молод. В голове у него Бог весть что, и если ему вовремя не напоминать, – поди, все перезабудет.
Александр Васильевич напомнил ему о дровах – поколоты, сохнут ли? – о том, что надо наварить и затрубить в лед крепкого русского пива – пиво Суворов любил, – о том, чтобы насушить к зиме грибов, насолить огурцов, наготовить капусты белой, и серой, и кочанной.
Подумал и приписал:
«Так же и всех земляных продуктов довольное число в запасе до новых».
Кажется, все? Нет, еще о музыкантах и певчих.
В московской дворне осталось от батюшки довольно музыкантов и певчих. Александр Васильевич тоже любил и музыку и пение, но не мог примириться с тем, что теперь все эти люди сидят там, ничего не делая. В прошлом письме он написал Матвеичу, чтобы все музыканты и певцы работали в огороде, в саду, на пашне – где захотят, чтобы сами добывали себе хлеб. Велел дать им коров, лошадей, семена, бороны, сохи. А Матвеич пишет, что не все взялись за хозяйство.
Конечно, дудить в трубу или петь легче, чем за сохой ходить! Но от лени и праздности – одни пороки.
Написал:
«Остающимся вокальным инструментам пахать или сеять».
Вот теперь все. Только ответить на письмо старосты Пензенского села Никольского.
Староста хочет отдать бобыля в рекруты. Вспомнил – обозлился: а почему – бобыль? Почему допустили до того, что шатается по миру голодный?
С размаху ткнул пером в чернильницу. Мелко, бисерным почерком, быстро застрочил:
«Бобыля отнюдь в рекруты не отдавать. Не надлежало дозволять бродить ему по сторонам. С получением сего этого бобыля женить и завести ему миром хозяйство. Буде же замешкаетесь, то я велю его женить на вашей первостатейной девице, а доколе он исправится, ему пособлять миром во всем: завести ему дом, ложку, плошку, скотину и прочее».
Даже кляксу посадил с досады.
«Староста… Толстая морда! Самого бы его на место этого парня-бобыля! «Бобыль, бобыль»!»
Да, он прекрасно знает, что такое бобыль. Таких бобылей у него в полках – сотни. Честные люди. Прекрасные, исполнительные, храбрые солдаты.
Александр Васильевич вскочил. Шагнул было по палатке, но в ней не разойдешься: шагнешь – и уже очутишься в саду. Схватил со стола табакерку. Понюхал и сморщился, прислушиваясь.
Чихнул.
Дрянь табачок. «Ах ты, Матвеич, Матвеич, простая душа! – покачал он головой. – Добрый человек, а любой торгаш вокруг пальца тебя обведет: вот всучили какую-то дрянь! (Матвеич прислал с Варютой табаку, и, как всегда, присылал ли он чаю или табаку, все плохо. А к чаю и табаку Александр Васильевич был неравнодушен.) Сам не нюхает, а ведь не посоветуется со знающим человеком. Верит торговцу».