Генералиссимус Суворов
Шрифт:
Она с горькой усмешкой оглядела Александра Васильевича. Тот молчал.
— А особенно тяжело мне стало, когда увидела я, что человек, которого я вдруг ни с того ни с сего всей душой полюбила — сама сознаюсь, хороводить его стала, заигрывать — поддался, а сперва и приступу не было. Поняла я, что опять красота моя телесная службу мне сослужила. Как, подумала я, отдаться мне ему, моему касатику, мне, нечистой, опозоренной. Точно по голове меня тогда обухом ударили. Убежала я от него и хоронится стала. Ан бес-то силен — сюда пришла.
Она замолчала и опустила голову.
— Вот что, — воскликнул взволнованно Суворов. — Так это ты меня полюбила, а потом и стала избегать меня… Но ведь я тебя тоже люблю. И какое мне дело до твоего прошлого. Зачем, зачем ты и себя, и меня мучила!
— Так нужно было. Теперь я все-таки чище, честнее. Да и жить мне не долго осталось. Напоследок хоть на тебя, мой касатик, порадоваться. Так ты и впрямь любишь меня, ненаглядный мой?
— Люблю, люблю…
Он подвинулся к ней еще ближе. Она обвила его шею своими руками. Губы их слились в долгом горячем поцелуе.
— Дорогой, желанный… хоть напоследок-то дождалась я настоящей любви… чувствую, что умру скоро, но теперь… пусть…
— Молчи, молчи. Ни слова о смерти. Теперь жить надо и для себя… и для меня, и…
Она не дала ему договорить.
— Милый, желанный!
И снова Александр Васильевич ощутил на своих губах жгучий поцелуй ее горячих, пересохших губ. Он крепко сжал ее в своих объятиях и почувствовал опьяняюще страстный трепет ее исхудавшего тела.
Солнце уже склонялось к западу. Вся роща окуталась какой-то таинственной дымкой, предвестницей росы.
Суворов и Глаша тихо шли по тропинке, ведшей в расположенную под Петергофом деревеньку. Там Александр Васильевич надеялся найти возницу, который бы доставил Глашу в Петербург.
При самом входе в деревеньку из ворот крайней избы выехала тележка, запряженная сытой и сильной лошадью. В ней сидел седой, как лунь, старик.
— Дедушка, а дедушка, — окликнул его Суворов. Тот придержал лошадь.
— Ась, служивый…
— Куда путь держишь?
— В Питер.
— Не подвезешь ли девушку?
— Отчего не подвезти. Пускай садится…
Александр Васильевич одной рукой помог Глаше усесться в телегу, а другой сунул в руку старика несколько монет.
— За провоз, дедушка.
— Спасибо, служивый, и так бы подвез. Не велика тяжесть. А, впрочем, внучке на гостинцы.
— До свиданья, Глаша. Сюда не ходи. Сам буду урываться и наведываться. Береги себя.
Глаша только махнула рукой.
Тележка, подхваченная сильной лошадью, покатила по деревенской улице. Суворов некоторое время стоял и смотрел ей вслед. В первый раз эта, даже временная, разлука с женщиной произвела на него впечатление. Ему казалось, что что-то оторвалось у него у сердца. Он даже сделал жест негодования на самого себя и скорыми шагами отправился в лагерь.
По мере приближения к нему снова волна служебных обязанностей охватила его, и в ней утонули пережитые им впечатления сегодняшнего дня. Он стал обдумывать, все ли исправно во вверенном ему капральстве. Ответ получался утвердительным. Незаметно он достиг своей палатки, где он жил с несколькими товарищами. Последних в ней не было.
Александр Васильевич на свободе присел к столу и стал читать. Занимаясь, он нет-нет, да и вспоминал о Глаше, о проведенных с нею в роще часах, о том, как она доехала, но вскоре усилием воли он заставил себя сосредоточиться на книге, которая лежала перед ним, и читал до «зари», по прибытии которой и лег спать.
Снов он не видел никогда.
Утро прошло в занятиях, и лагерно-военная жизнь для Александра Васильевича Суворова, прерванная неожиданным романтическим эпизодом, вошла снова в свою обычную колею. Укромное местечко петергофской рощи не сделалось Капуей для воина.
Через неделю, однако, выдался день, когда была возможность отпроситься на побывку в Петербург. Суворов воспользовался этим случаем.
Его встретила Марья Петровна, собравшаяся куда-то уходить.
— Что Глаша? — спросил он ее, даже не поздоровавшись как следует.
— Ничего, дома, — глянула на него подозрительно попадья, — чахнет, девка, да и только. Куда-то надысь сбежала… Целый день пропадала… Повеселела было… А теперь снова закручинилась… Уж я думаю, ей за прежнее рукомесло приняться, может, отвыкать от их жизни трудно.
— Что вы вздор говорите, Марья Петровна! — вспыхнул Александр Васильевич. — Девушка исправилась, а вы ее в тот же омут толкаете.
— Кто ее толкает? Никто! Ее же жалеючи раздумываю. Вы ее не видели, так посмотрите. Краше в гроб кладут. А то толкаете.
Обидевшаяся Марья Петровна вышла из сеней. Суворов прошел к себе.
— Глафира Ефимовна, а Глафира Ефимовна! — крикнул он через стену.
— Сейчас приду, — послышался ответ.
Через несколько минут на пороге его комнаты появилась Глаша. Марья Петровна была права. Со дня свидания в Петергофе она, кажется, еще более похудела, если только это было возможно.
— Вот, я урвался, Глашечка, — обнял ее Александр Васильевич.
— Ничего, ничего… А уж как я рада, как рада… — целовала она его в лоб, губы, щеки.
— Здоровье-то как?
— Здоровье, что здоровье… Я счастлива… Тебя вижу… Что мне думать о здоровье… Хоть час, да наш…
Она усадила его на постель и обвила руками за шею.
— Милый, желанный…
XIX. Роман Суворова
Завязавший роман Суворова с Глашей, если только этот любовный эпизод можно назвать романом, нимало не отразился ни на служебных, ни на научных занятиях молодого капрала.
Александр Васильевич с самого раннего детства принадлежал к людям, не мешающим дела с бездельем. Он держался мудрого русского правила: делу — время, потехе — час. В число потех включал он и отношения с женщинами.