Генералиссимус Суворов
Шрифт:
— Немчура-то наш, кажись, Глашку выхаживает…
— Дай-то Бог… — с чувством говорил Суворов, хотя в душе у него шевелился червь сомнения. Он сознавал рассудком, что болезнь Глаши неизлечима, но сердце хотело верить другому.
— Нет, какого нам Бог немца послал… Придет, девку развеселит… Лекарств какую уйму перетаскал и денег не берет… А ведь немец… — недоумевала Марья Петровна.
«Выродок…» — решил Александр Васильевич.
Фридрих Вильгельмович на самом деле аккуратно посещал больную два раза в неделю и доставлял ей нужные лекарства. Недели тянулись за неделями, не принося, как это зачастую бывает с чахоточными, особенно резкой перемены. Один день Глаша чувствовала себя молодцом, а на другой лежала, по выражению Марьи Петровны, пласт пластом.
Прошло около трех месяцев. Александр Васильевич продолжал усиленно заниматься и лишь один свободный час в сутки просиживал у постели больной. Последней доставляло это необычайное наслаждение, но вместе с тем приносило и серьезный вред. Она волновалась и болтала без умолку. Как все чахоточные, она все строила разные планы на будущее.
— А что, я могу совсем, совсем исправиться? — задавала она вопрос.
— Да ведь ты же исправилась!
— Нет, так, чтобы совсем хорошей, честной считаться.
— Конечно, можешь.
— И замуж меня могут взять?
— Отчего же не могут, могут.
— Офицер?..
— Н-да. Ну и офицер.
— А ты бы взял?
Она даже приподнялась на локте и нетерпеливыми глазами, из которых вот сейчас были готовы брызнуть слезы, глядела на Александра Васильевича.
— Отчего же не взять, возьму, — отвечал он, видя, что другой ответ может преждевременно убить ее.
Ее лицо озарялось детски радостной улыбкой.
— Возьмешь, не обманешь?
— Зачем обманывать.
— А у твоего отца хорошее имение?
— Хорошее.
— И лес есть?
— Есть.
— И речка?
— И речка есть.
— Вот бы мне пожить в деревне, где есть лес и речка, я бы там одним духом поправилась.
— Что же, можно и в деревню поехать, — согласился Александр Васильевич.
— С тобой?
— Мне нельзя, у меня служба. Лицо Глаши затуманилось.
— Впрочем, может быть, можно и отпуск взять.
— Возьми и поедем… К отцу.
— К отцу?
— Ну да, ведь у него есть и лес и речка.
Она почти бредила. Александр Васильевич успокаивал ее.
— Хорошо, хорошо, поедем.
— Ты напишешь отцу, спросишь?
— Хорошо, хорошо.
— Поцелуй меня.
Суворов наклонялся к ней и дотрагивался губами до ее пересохших, как огонь горячих губ.
— Крепче, крепче.
— Перестань, тебе вредно волноваться.
— Что за вредно, я теперь почти совсем здорова. Скоро к тебе в гости приду. Ты думаешь не приду? — продолжала она, заметив на его лице выражение сомнения. — Еще как приду. Вот увидишь, на этих днях. Не веришь?
— Верю, верю, отчего же и не прийти.
— А ты рад будешь?
— Конечно рад. Однако мне пора.
— Уже! Поцелуй еще раз. Александр Васильевич поцеловал.
— А теперь я засну, — уже видимо ослабев, говорила Глаша.
— Спи, спи.
Суворов уходил к себе заниматься.
Такие разговоры происходили каждый день с небольшими изменениями, и Александру Васильевичу приходилось даже ложью, не бывшей в его характере, успокаивать страдалицу. Себя он оправдывал совершенно подходящим к данному случаю правилом, что и ложь бывает во спасение. После описанного нами разговора Глаша постоянно спрашивала его, написал ли он отцу, подал ли просьбу об отпуске и когда он поедет. Александр Васильевич отвечал на первые два вопроса утвердительно, а на третий, что ей надо еще немного поправиться.
— Что мне поправляться, я совсем здорова, — возражала она.
Марья Петровна как-то случайно услыхала один из подобных разговоров.
— Куда это она собирается? — спросила она Суворова, когда тот вышел в сени.
— В деревню ехать хочет.
— Нехорошо это, батюшка барин, когда они в путь собираются. Нехорошо. Уйдет она от нас, уйдет.
— Я и сам вижу, Марья Петровна, что уйдет, — со вздохом
отвечал Александр Васильевич и прошел к себе.
И Глаша действительно вскоре ушла.
Однажды Марья Петровна встретила возвращавшегося из казарм Суворова с озабоченным лицом.
— Что Глаша? — спросил он.
— Худо ей было нынче, ой как худо. Я уже думала до вашего прихода не доживет, в казармы бежать хотела.
— Что же с нею было?
— Знобило, зуб на зуб не попадал. Да и кашель-то уж бил ее, бил. Страсть.
— А теперь?
— Теперь, с час как прошло, лежит в памяти. Говорит, что ей совсем хорошо. О вас справлялась. Наказывала, как вы приедете, чтобы беспременно зашли.
— Хорошо, я сейчас, — сказал Суворов и прошел к себе.
Сняв шинель, он отправился к больной. Последняя встретила его радостной улыбкой.
— Тебе, говорят, худо было?
— Да, немножко нездоровилось, зато теперь совсем хорошо. Если два, три дня будет как сейчас, то можно и ехать.
Суворов вздрогнул. Слова Марьи Петровны пришли ему на память.
— Что же, тогда и поедем.
— Отпуск получил?
— За отпуском дело не станет.
Глаша стала приподниматься на постели.
— Зачем ты садишься, лежи.
— Я хочу повернуться на бок, чтобы лучше видеть тебя.
— Лежи спокойно.
— Я хочу.
В ее голосе послышалось раздражение, и она стала делать усилие, чтобы повернуться, но безуспешно.
— Погоди, я помогу тебе, коли тебе уж так хочется.
Александр Васильевич подсунул ей под спину правую руку и поднял ее, чтобы положить на бок. Вдруг она как-то неестественно захрипела. Все тело ее разом дрогнуло. Кровь хлынула изо рта.
— Глаша, Глаша! — мог только произнести Суворов.