Генералиссимус Суворов
Шрифт:
— Но ведь собранные деньги не могли попасть в наши руки, они должны были идти на пользу православных церквей, — вставил Станислав Владиславович.
— Нам и было на руку то, что так думал архиепископ Амвросий. Через близких к нему мы сумели натолкнуть его на мысль, что сборища у Варварских ворот вредны во время эпидемии и что сундук с деньгами следует опечатать, а то собранная в нем довольно крупная сумма может быть украдена. Амвросий полетел к Еропкину. О чем они там беседовали, я не знаю, только на другой день Еропкин распорядился взять сундук.
— И что же?
Это был самый удобный момент, чтобы взбунтовать чернь, и я, и несколько наших воскликнули: «Богородицу грабят!» Если бы ты видел, что произошло. Несчастные стряпчие и отряд солдат были положительно смяты и умерли под ногами толпы, не успев крикнуть. Сундук исчез.
— Куда же он девался?
— Не беспокойся, он был доставлен в целости патеру Флорентию. В нем оказалось более двух тысяч шестисот рублей медью и серебром. Попы убрались восвояси, а то несдобровать бы и им. Я тогда крикнул: «Наибольшие грабят Богородицу». Крик этот был подхвачен, и толпа повалила в Чудов монастырь, а затем в Донской. Амвросий был убит. Еропкин остался цел только потому, что успел вызвать войска. Это глупое быдло испугалось первой картечи, и теперь все спокойно.
Последние слова Кржижановский произнес с явным сожалением.
— Но цель достигнута, деньги добыты, — проговорил Станислав Владиславович.
— Достигнута наполовину меньше, на одну десятую. Не такова была цель, для которой был составлен такой хитроумный план.
— Какая же?
— Возмутить всю московскую чернь, сообщить это возмущение окружным городам, довести его до Петербурга, охватить, наконец, всю Россию и таким образом отвлечь внимание русского правительства от наших дел.
— Вот это-то я назвал глупостью, — заметил хладнокровно граф Довудский.
— Почему?
— Да потому, что русских можно взбунтовать не против Бога и царя, а за Бога и за царя, а такие вспышки скоропреходящи, так как ни их Бога, ни их царя никто у них не отнимет.
— В этом ты, пожалуй, и прав, — после некоторого раздумья заметил Сигизмунд Нарцисович.
— Так зачем же было рисковать собой, когда было ясно, что цель недостижима?
— А деньги?
— Какие это деньги!
— Ох, пан Станислав, не говори, две тысячи шестьсот рублей — все же деньги, а они так нужны, ой как нужны нашим братьям.
— Однако я пойду, переоденусь, сброшу с себя эту хамскую одежду, — сказал Кржижановский и прошел в следующую за кабинетом комнату, служившую спальней.
Граф Довудский остался сидеть, так же неподвижно углубившись в чистку своих розовых, выхоленных ногтей.
Через четверть часа Сигизмунд Нарцисович снова появился в кабинете. Он был совершенно неузнаваем и по костюму, и по прическе вполне соответствовал понятию о скромном гувернере княжеского дома. Таким именно видели мы его в первых главах первой части нашего рассказа.
Несколько раз он прошелся, молча по кабинету. Молчал и граф Довудский.
— Тебе, пан Станислав, предстоит приятное дело.
Граф, углубленный в чистку своих ногтей, не отвечал ничего.
— Слышишь, пан?
— Слышу, какое?
— Надо будет увлечь княжну Баратову
— Княжну Баратову? — встрепенулся Станислав Владиславович. — Александру Яковлевну?
Он бросил подпилок для ногтей на стол.
— Да.
— Это невозможно.
— Невозможно для пана Станислава! Да разве есть что-либо для него невозможное относительно женщин?
— Относительно многих, может быть, ты и прав, но относительно некоторых есть невозможное. К числу этих некоторых или, лучше сказать, во главе их стоит княжна Баратова.
— А хороша?
— Кривобокая…
— Даже этот недостаток не уменьшает ее красоты… В ее глазах целое море блаженства.
— Да ты, пан Сигизмунд, кажется, сам в нее влюблен… Разве уже твое сердце остыло к княжне Варваре? — хладнокровно прервал патетический монолог Кржижановского граф Довудский.
— Я не так непостоянен, как пан Станислав, но с княжной Александрой Яковлевной мы друзья, — отпарировал Сигизмунд Нарцисович.
— А я не могу похвастаться и этим. Напротив, при встрече в обществе она обдает меня такою холодностью, что я боюсь простудиться… При встречах же на улицах и бульварах она еле кивает мне головой почти с презрительным видом.
— Значит, она тебя ненавидит.
— Похоже на это.
— Тем лучше, пан, ты знаешь французскую пословицу, что от ненависти до любви один миг.
— Ты несколько ее переиначил: от любви до ненависти, а не наоборот. Но не в этом дело, я постараюсь, не ручаясь за успех, хотя предвижу полнейшее фиаско. Это будет уж не моя вина.
— Конечно.
— Итак, княжна — твой друг.
— Да… Она любит со мной беседовать.
— А между тем брат твоего друга, как кажется, собирается причинить сильное сердечное горе… Я вчера слышал, что князь Владимир это лето и часть осени усиленно ухаживал за твоей княжной Варварой Прозоровской.
— Пусть, — дрогнувшим голосом произнес Кржижановский, — пусть он даже будет объявлен женихом, но мужем ее он не должен быть и не будет.
— Почему не должен?
— Потому, что его сестра, которая отдается в твое распоряжение, должна быть богаче, нежели она есть…
— То есть…
— То есть получить наследство после брата.
— И тобой приняты уже меры?
— Он будет лечиться от мигрени пилюлями патера Флоренция.
— А княжна Александра знает это?
— Она не захочет этого знать.
— При таких условиях я впоследствии могу, пожалуй, иметь у нее успех, — задумчиво произнес Довудский.
Раздавшийся звонок прервал беседу приятелей. Пан Кржижановский черным ходом отправился домой.
IV. Герой