Генералиссимус Суворов
Шрифт:
Окруженный ореолом «героя», человека, перед которым преклонялся сам князь Иван Андреевич, Кржижановский представлялся Капитолине Андреевне каким-то высшим существом, предметом поклонения, к которому нельзя было даже питать другого чувства. И вдруг этот человек говорит ей, что любит ее, что не переживет отказа во взаимности, что окончит жизнь самоубийством, если она не забудет князя Владимира.
Капочка, как во сне припоминала это объяснение в павильоне. Она вспомнила также, какою неизведанной ею доселе злобой наполнилось ее сердце при упоминании имени князя Бараева, с какою ненавистью представила она себе фигуру его, целующегося с княжной Варварой. Ей вдруг пришло на мысль, что если она теперь поцелует Сигизмунда Нарцисовича, то этим отомстит ненавистному ей князю Владимиру, а главное, заглушит ноющую боль оскорбленного самолюбия. Под влиянием этой мысли она и произнесла решившее ее судьбу слово:
— Мне все равно. Я ваша.
«Ваша». Капочка едва сознавала всю страшную суть этого страшного в данном случае слова.
Она поняла его тогда, когда уже было поздно. Пан Кржижановский все еще продолжал покрывать поцелуями ее губы, щеки и шею.
— Оставьте, оставьте, — слабо простонала она.
Он поцеловал ее последний раз долгим поцелуем.
— Милая, дорогая, моя, моя навсегда… ведь моя?
— Твоя, — отвечала она, и что же было еще ответить ей.
— Как люблю тебя и буду любить всю жизнь!
Он проводил ее под руку до самого дома, ввел в широкий коридор, где находилась ее комната, и удалился, только убедившись, что она вошла к себе.
В Баратове Капитолина Андреевна имела отдельную комнатку. Это была уютная, светлая келейка, как прозвала комнату Капочки княжна Варвара, убранная со вкусом и комфортом. Мягкая мебель, пышная кровать, ковер и туалет составляли ее убранство. Шкап для платья был вделан в стену.
В этой-то комнатке и застаем мы Капочку на другой день после рокового для нее вечера, переживающую воспоминания о недавно минувшем. Завеса спала с ее глаз. Она поняла вдруг все, о чем еще вчера едва ли имела даже смутное представление.
Она поняла, прежде всего то, что Сигизмунд Нарцисович для нее близкий, родной. Он любит ее… а тот… тот ее не любит, еще ужаснее — он любит другую. Она должна забыть его, она должна любить Сигизмунда. Он, конечно, на ней женится. Он не сказал этого ей вчера. Но это все равно. Он просто забыл сказать, но он женится. Он чрезвычайнейший человек. Герой… Так говорит о нем князь Иван Андреевич.
Все это отрывочными мыслями бродило в голове Капитолины Андреевны.
«Это нехорошо, что я сделала, — продолжала она думать. — Но я не виновата… я ничего не понимала и не начинала. А он? Он тоже не виноват. Он так любил… и давно, а я не замечала. Совсем как князь Владимир не замечал меня».
Князь Баратов против воли вспоминался Капочке. Она гнала самую мысль о нем, а эта мысль тем настойчивее лезла ей в голову.
«Я люблю его, Сигизмунда, моего Сигизмунда, — старалась она себя уверить. — Я люблю его больше князя».
После первого свидания последовали другие. Сначала все это было дико Капитолине Андреевне, потом она свыклась.
Сигизмунд Нарцисович, надо отдать ему справедливость, умел приласкать любимую женщину. Упоение этими ласками заставляло молодую девушку забывать и свое двусмысленное положение, а главное, «его», хотя последнее удавалось ей только временно.
Часто даже во время свидания Капочка невольно начинала разговор о князе. Ей нравилось, что Сигизмунд Нарцисович разделял ее ненависть к этому человеку. Она думала, что это происходит от ревности к прошлому, это не только ее удовлетворяло, но даже льстило ее самолюбию.
— Когда же свадьба? — спросила молодая девушка с деланной улыбкой в одно из таких свиданий.
— Никогда, — мрачно сказал Кржижановский, бывший в этот день в каком-то особенно возбужденном состоянии духа.
— Как? Никогда! — воскликнула Капочка.
В ее сердце шевельнулось минутное чувство надежды. Но разве теперь не все равно ей — будет или не будет свадьба, тотчас подсказал ей внутренний разочаровывающий голос. Ведь теперь она не принадлежит себе. Она — его.
Капитолина Андреевна почти со злобой взглянула на Сигизмунда Нарцисовича. Это было, впрочем, одно мгновение.
— Так, никогда. Он умрет раньше свадьбы.
— Как — умрет?..
— Так, он еле дышит, весь больной, расслабленный.
— Разве?
— Что разве, ужели ты этого не видала и не видишь или, быть может, ты до сих пор влюблена в него?
Он сказал это таким резким тоном, что Капочка испуганно вскинула на него свои глаза.
— Я шучу, шучу. Моя хорошенькая девушка, — привлек он ее к себе.
— Как тебе не стыдно обижать меня подозрениями? Я его ненавижу. Я буду очень рада, если он умрет.
Она почти прошептала последние слова. Она говорила далеко не то, что думала, но ей казалось, что этой фразой она ещё более усугубит его раскаяние за нанесенную ей обиду. И она не ошиблась.
— Прости, прости меня, моя прелесть. Я пошутил. Я знаю, что ты меня любишь и больше никого. Но я не могу о нем вспоминать без злобы.
— Почему?
Он ответил не сразу.
— Да потому, что ты любила его.
— Ты ревнуешь к прошлому. Разве это можно?
— Как видишь. Что он сделал мне кроме этого… — сказал Кржижановский.
— О, мой милый, я так счастлива, что ты любишь меня. Что нам за дело, умрет он или не умрет, женится или не женится. Лишь бы ты был около меня, всегда… всегда… Ведь ты тоже не хотел бы со мной расстаться.
— Конечно. Как же иначе… Ведь я люблю тебя.
Она обвила его шею руками и прильнула к его губам горячим поцелуем.
Время шло.
Пролетел июль, август и половина сентября. Погода стала портиться, и осень вступила в свои угрюмые права.
Баратовы и Прозоровские переехали в Москву.
Князь Владимир Яковлевич еще не сделал предложения, повергая этим в большое недоумение князя Ивана Андреевича.
«Это что же такое? Неужели же я ошибся? Но по Москве уже ходят упорные толки об этой свадьбе. Дело становится неловким».
Старый князь был один со своими думами о дочери. Он никому не решился бы поверить их, даже Сигизмунду Нарцисовичу мнения которого он спрашивал по каждому, даже мелочному, хозяйственному вопросу. Ему казалось, что в этих его видах на богача-князя все-таки скрывается корысть, что Кржижановский взглянет на него своими черными глазами, какими, по мнению князя Ивана Андреевича, обладал его друг, и ему, князю, будет совестно.