Гений, или История любви
Шрифт:
Жизнь несправедлива, и, к примеру, Соня, не испытывающая по этому поводу никакого экстаза, легко и без усилий проникала в техническую суть любого музыкального приема, любой задачи. Она прекрасно чувствовала, где надо добавить, а где убрать Crescendo или Allegro. Для нее в этом не было никаких проблем, она была такой от природы. Это было еще кое-что, что она узнала о себе. Она была способна к музыкальным наукам, как некоторые способны к иностранным языкам. Тем печальнее, что это было ей не слишком-то интересно, потому что Володька отдал бы все на свете, чтобы иметь такую же легкость и расположенность к этому,
— Ну что ж, сыграем. Давайте-ка что-то для разогрева. Давайте «Волю» для начала, — сказал он.
Соня пристроилась в уголке. Мелодия сначала больше походила на хаос из-за несыгранности инструментов, но постепенно очистилась, выделились партии, была сведена громкость. Все привносили свой необходимый звук в общее дело. Готье играл на гитаре и пел. У него был чистый голос, средней высоты тембр, не тенор, скорее баритон, но с хорошим диапазоном и с бархатным, мягким звучанием. Словом, красивый голос от природы. Его привлекательное лицо, когда он запел, засветилось и наполнилось какой-то внутренней радостью, и в этот момент стало ясно, что для него эта музыка, эта песня — простая в общем-то и имеющая только некоторые отблески народных мотивов — главное, то, что наполняет его смыслом. А все остальное… Сейчас все остальное было от него невероятно далеко.
Они останавливались много раз, переигрывали какие-то отдельные куски, меняли что-то. Брали другие песни, другие проигрыши, пробовали варианты. Их музыка звучала хоть и не вполне, но довольно профессионально. Клавишник был хуже всех, даже хуже Володи, и Готье постоянно на него ругался, требовал, чтобы тот собрался. От Володи, в общем, многого-то не ждали. Он добавлял этого самого «этно» и делал это вполне добротно. Клавишник должен был вносить весомый вклад, а он сбивался, терял ритм. Впрочем, даже при всем этом музыка существовала.
То, что делал Готье, имело смысл. Это было ясно, чувствовалось в любой песне. И то, что Соня так отчетливо увидела в его зеленых глазах, теперь стало ясно — он был талантлив. Не просто стремился произвести впечатление или заработать денег. Или выделиться как-то из огромной толпы молодых мужчин, стремящихся к успеху. Он делал музыку, и это дело было, безусловно, главным для него. И эта внутренняя преданность наполняла все вокруг него смыслом. Даже Соня, хоть это и было ей несвойственно, почувствовала, что во всем этом что-то есть. Одну песню она с удивлением узнала — она слышала ее однажды на какой-то радиостанции.
Готье был деятельным и собранным, и силы его не кончались, а, наоборот, только прибывали. Они играли до поздней ночи, а Соня все сидела и слушала. Она даже забыла позвонить бабушке, а такого с ней раньше никогда не бывало. Соня задумалась. Стоило бы выбраться из репетиционной, но она не стала — боялась потревожить Готье. Ей нравилось на него смотреть, а то, что бабушка будет ругаться, это ей показалось пустяком. Вряд ли бабушка нагрянет к ней после этого с проверкой. Для этого она ей слишком
Через несколько часов непрерывной игры, обессилев, Ингрид запросила пощады, у нее затекли плечи и шея. Она держала бубны слишком высоко.
— Давайте перекусим.
— Иня, жрать вредно — можно потолстеть. Особенно после шести, — дразнился Готье.
— А сейчас уже не после шести, а почти около того! — хмыкнула, нисколько не обидевшись, Ингрид. Во всем, что касалось внешности, она знала себе цену, и никто не смог бы поколебать ее уверенности в себе.
— Давай ты пойдешь и сваришь пельмени, а мы тут еще помучаем клавиши, — предложил Готье.
Однако клавишник, усталый белобрысый парень с татуировкой на плече, замотал головой.
— Если бы я еще понимал, чего тебе надо. Готье, ты просто педант. Все вполне нормально.
— Мне не надо нормально. Мне надо — чтоб никаких этих твоих смазанных переходов. Думаешь, все на свете можно скрыть за «эхом»? Моя музыка — это чистые переходы от тишины к звуку и обратно. А у тебя — сплошной гул.
Готье говорил легко, без нажима, но было видно, что он недоволен. Так же как и то, что белобрысому на это наплевать. Он словно бы и не был здесь, он напоминал студента, отбывающего скучную лекцию.
— Ну нет, я тоже хочу пельмени. Иня все разварит, как всегда, — возмутился клавишник, вскочил и пошел на кухню.
Через несколько минут вся группа перебазировалась на кухню. Готье потянулся — все-таки тело немного затекло за время работы, раздраженно растрепал свои темные, чуть не доходящие до линии подбородка волосы, вьющиеся и спутанные, и тоже направился на кухню. Соня осталась одна. Она не хотела пельменей, да и вообще не привыкла есть посреди ночи. Когда все ушли, она подошла к клавишам и нажала кнопку «On».
Знала ли она, что делает? Пожалуй, знала. Рассчитывала она на эффект — пожалуй, нет. Она много времени в своей, пусть и короткой еще жизни посвятила наблюдениям и сравнениям, так что понимала прекрасно, что все не так просто и что серьезные вопросы не решаются с помощью мимолетных порывов. Тем не менее, пока в студии никого не было, Соня села за клавиши и стала играть.
Она сделала это абсолютно бессознательно, ей просто нужно было чем-то заняться, чтобы иметь причины остаться — а это и было ее целью, ее задачей, и больше не было ничего, решительно ничего, что она могла сделать. Слова тут не могли бы помочь. Что она могла сказать? «Можно я останусь?» Зачем? «Давайте я помою посуду?» Возможно, но не факт. Могли бы и прогнать. Так что она стала играть, и это было логично, хоть музыка сама по себе и не была ей интересна. Зато ей был интересен Готье.
Впрочем, этого могли и не заметить, ведь дверь в репетиционную была плотно закрыта, а сама комната, как известно, плотно обита звукоизолирующим материалом. Все ушли в кухню, и никто, по-хорошему, мог не услышать того, как Соня, со свойственной ей тщательностью и последовательностью, переигрывает все те мелодии и мотивы, которые так портил белобрысый клавишник. За несколько часов они были проиграны миллион раз, и то, что она запомнила их, не было ни удивительным, ни экстраординарным, особенно для человека, который, как ни крути, занимался столько лет музыкой.