Генкины паруса (сборник)

Войдёт весна и все опрокинет. Её крутящий момент играючи завертит, сделает подножку, свистнет, защекочет, рассмешит, и ты захихикаешь, загогочешь, не желая того, но исполняя предназначенное, потому что ты в этом потоке щепочка, смычок и немного птица, которая может иногда рулить против ветра.

Какая хорошая свистулька у Генки. Она из настоящей глины. Такой нету ни у кого, даже у Гошки, а у Гошки есть всё, даже пистолет, стреляющий светом. А свистульки такой нет. Она черная, тяжелая, но изящная, и в неё

заливается вода. В нее надо дуть, чтобы не расплескать воду, но не сильно. И поёт она, как соловей: «Тир-ли, тир-ли».

Три дня ходил Генка по улицам, чирикал, как соловей, и все Генке завидовали. Даже дядя Вова спросил, откуда у него такая хорошая свистулька и попросил дать попробовать подуть.

– Это мама мне привезла из командировки. – Сказал Генка. – Только ты, дядя Вова, дуй осторожно, а то вода расплескается.

– Не учи учёного, – сказал дядя Вова и дунул.

Вода расплескалась и звук, выдутый дядей Вовой, оказался каким-то глупым – просто свист какой-то сиплый, а не песня соловья.

– Учись, пока я жив, – сказал довольный дядя Вова. – Лёгкие надо разрабатывать, тогда и свистеть научишься по-настоящему!

– Дядя Вова! – крикнул со слезами Генка.

– Ладно тебе, не обижайся. Это я пошутил. Это я от зависти. У меня никогда ведь не было такой свистульки. А посвистеть очень хотелось. Вот и свистнул на радостях.

– Да не свистеть надо, дядя Вова, а дуть осторожно, тогда не свист получится, а чириканье. Трели такие. Как у соловья.

– Ну, ты, Генка, тут уж загибаешь. Ты три уже дня ходишь по улицам, и всё булькаешь и булькаешь своей свистулькой. А надо на ней свистеть. Ведь это же свис-туль-ка. И на ней надо легкие разрабатывать, то есть свистеть. Ведь это так приятно.

– Эх, дядя Вова, не могу я с тобой спорить – некогда мне! Я еще должен сбегать к Лешке, Борьке и тете Гале. Она меня обещала подстричь.

Ну, если так, извини, – обиделся дядя Вова и нехотя вернул свистульку.

Генка дунул в неё радостно.

– Молодец! Свистеть всегда, свистеть везде! – тоже вдруг радостно завосклицал дядя Вова и даже один раз подпрыгнул. – Так держать! – и бодро зашагал прочь.

Рассердился Генка, не стерпел и еще сильнее дунул в свистульку.

Вослед этому дяде Вове.

– Ура! – с удовольствием откликнулся дядя Вова и ещё раз подпрыгнул.

– Генка! Иди к нам! – послышался девчоночий голос с соседского двора. Иди, у нас пироги сегодня.

Обрадовался Генка и так сильно дунул в свистульку, что получился свист, – противный такой свист, громкий, как у дяди Коли.

Но никто этого не заметил. Даже сам Генка.

Генке она сразу понравилась – такая красивая, мягкая, теплая, и с капюшоном. Он с удовольствием надевал её даже в теплую погоду, когда мама и не настаивала, чтобы он её надевал.

– Ты прямо у меня как девочка любишь наряжаться… – пошутила мама, а Генка обиделся. Обиделся так, что не надевал курточку несколько дней. Потом оттаял и опять стал носить.

Генка стал даже забираться на ворота и подолгу стоять на них. Он стоял на засове, а руками держался за верхний угол ворот. Все проходившие мимо видели Генку и удивлялись, что такой маленький мальчик забирается так высоко и стоит так бесстрашно. Правда, Генка стоял так только тогда, когда мама не видела, а то бы она заругалась.

Однажды Генка, слезая с ворот, сорвался, зацепился капюшоном за штакетину и повис. Тогда мама сильно ругалась и даже нашлепала ему попу.

Потом Генка ещё надрессировал Берту, их немецкую овчарку. Берта была очень умная и очень любила Генку. Любила так, что научилась запрыгивать с Генкой на ворота и гордо стоять рядом с ним.

Теперь все прохожие любовались не только Генкиной курточкой, удивлялись не только Генкиному бесстрашию, но и восхищались его умением дрессировщика.

Не понимал красоты красной курточки только индюк Папаня. Завидев Генку, он мчался за ним, норовя настигнуть, растоптать, заклевать хозяина курточки. Поэтому, прежде чем выйти на улицу, Генка вынужден был брать охранника – кого-нибудь из старших братьев.

Когда они играли с Бертой, Папаня близко не подходил и как будто Генку не узнавал. Но стоило Генке остаться одному, Папаня брал высокий старт и, широко шагая своими мослами, мчался за ним.

А больше всего Генке доставалось от гусей. Однажды, когда Генка шёл по Абрикосовому переулку, старший гусак заприметил его издали и налетел со своей бандой, умело окружив и отрезав пути отступления. Если бы не милиционер Попов, проходивший мимо, защипали бы Генку, забили бы, и боялся б он этих толстых птиц до своего совершеннолетия, а может быть, и всю жизнь. Но милиционер Попов дал Генке в руки ивовый прутик и сказал: «Гони!» Прутик громко стучал по толстому оперению гусей и они, недовольно гогоча, нехотя отступали. Прогнал Генка гусей и с тех пор не боялся уже никакой живой птицы.

Боялся Генка только мертвых гусей и кур. А всё потому, что, когда болела мама, надо было зарезать гусака на обед, и старший брат Вовка заставил Генку держать гусака за шею, а сам стал отрубать гусю голову.

Голову-то Вовка отрубил, да сам гуся-то не удержал, и тот полетел, виляя безголовой шеей и поливая всё вокруг кровью, как из шланга.

Генка и курточку из-за этого, раньше, чем из неё вырос, перестал носить – всё ему стало казаться, что курточка в гусиной крови.

Генка так любил птичек! Так хотелось ему их потрогать – посмотреть, почему они летают. Птицы казались ему такими мягкими, и казалось, что если нажать на них, то они сразу запоют.

Однажды в открытую дверь, в коридор, залетела птичка, и брат Толька поймал её.

Толька держал птичку в ладонях и дул на неё. Перышки её топорщились, она закрывала глазки белыми веками без ресниц. Брат никому не давал птичку – боялся за неё.

– Дай мне, дай мне! – кричал Генка, а Толька не давал ему даже потрогать птичку.