Геном бессмертия
Шрифт:
— Бардак… Первый и последний раз имею дело с дилетантами. Хоть один из вас вспомнил, какова убойная дальность у немецкого МГ-42? То-то… А с высоты бойницы? Или вы быстрее пуль бегать научились?
— Обошлось ведь, командир… — встал рядом с Петровым Гусев. — Риск был, согласен. Зато, теперь уж точно фрицы не станут засиживаться за монастырскими стенами. В виду ненадежности таковых…
— Очень надеюсь, что все мы не ошиблись в своих предположениях… — проворчал майор. — Хотя, все равно бардак. Не офицеры, а пацанва зеленая… Степаныч, вам с Лейлой ждать дольше нельзя. Будете торопиться, запыхаетесь… И помни: в бой не ввязываться. Ваша задача: выманить как можно больше солдат из укрытия и удерживать их возле себя, пока мы зачистим остальных. Если поднимется стрельба, не геройствуйте, падайте на землю. А потом, двигайтесь к Малышеву. Не сможете — пробирайтесь к нашим. И даже не пытайтесь уничтожить груз самостоятельно. Только погибнете зря… Это понятно?
Степаныч промолчал.
— Не слышу ответа, ефрейтор Семеняк.
— Есть… — нехотя подтянулся ординарец.
— Очень тебя прошу, Игорь Степанович, — мягче продолжил Корнеев. — О худом думать не будем, но коль так сложится, уж совсем неказисто — выведи девочку. Не хочу, чтоб еще и ее жизнь на мою совесть легла.
— Ладно, командир. Все путем будет. Не сомневайся. Разрешите идти?
Корнеев крепко пожал ординарцу протянутую руку.
— Давай. Целоваться не будем…
— А со мной, товарищ майор, не хотите? — отчаянно хорохорясь, спросила Лейла.
— Еще как хочу… — Корнеев обвел рукой разведчиков. — И не я один… Вот только неловко с небритой физией к такой красавице соваться. Домой вернемся, тогда и расцелую.
— Все вы только обещать горазды… — улыбнулась девушка, а потом прибавила. — Удачи вам, ребята. И пожалуйста, останьтесь живыми. А за поцелуями дело не станет…
Пустое ведро стояло метрах в семи от трупа и сулило неприятности.
— Как же это мы с тобой так опростоволосились, Кузьмич? — пробормотал Малышев. — Ведь его вскоре хватятся… Судя по всему, за водой, шел.
— Кто ж мог знать? Видишь, где он ведро оставил.
— Брезгливый, гад… Минут десять у нас есть, а потом: раз, два, три, четыре, пять… я иду искать.
Разведчики осторожно прокрались к самой опушке и замерли буквально в нескольких шагах от строений. Рассвело уже достаточно, чтоб различить легкий дым, поднимающийся вверх, над дымоходом.
— Глянь, командир, — кивком и глазами указал на него Кузьмич.
— Угу, солнечный день будет.
— Я не о том. Если расчеты верны, то немцев было восемь. Двое у самолета. Двое — спят. Один мертв. Один куховарит и плиту не бросит. Остается еще двое…
Дверь в дом открылась и на пороге возникла фигура немца. Некоторое время он глядел по сторонам, потом прикрыл дверь, чтоб не тревожить отдыхающего офицера и в меру громко окликнул пропавшего товарища.
— Эй, Ганс?! Где тебя черти носят?!
Подождал немного, почесывая пятерней в пазухе, потом повторил:
— Ганс?! Ты же не ртом это делаешь, отозваться можешь?! Или хочешь, чтоб Отто Рондельман тебя сам позвал?! Смотри, доиграешься… Голодный шарфюрер за полчаса до завтрака самый страшный зверь в округе…
Но все его увещевания были напрасны, товарищ молчал.
— Ну, как хочешь… Иду докладывать… — давая неразумному Гансу шанс одуматься, солдат выждал еще минуту, потом выразительно пожал плечами и нырнул обратно в дом.
Странно, дверь вроде осталась неприкрытой, а звук раздался такой, словно солдат со всей силы хлопнул створкой о косяк.
Капитан Малышев удивленно взглянул на старшину Телегина, но, похоже, Кузьмич ничего странного не заметил. Некоторое время не происходило ничего, а потом дверь распахнулась значительно живее, и во двор вышел другой немец. Тусклый рассвет еще не позволял разглядеть знаки различия на его петлицах и погонах, но судя по поведению, это и был тот самый злой фельдфебель.
— Эсесман Штрудель… твою мать! — похоже, во всех армиях мира унтер-офицеры разговаривали с нерадивыми солдатами на одинаково богатом по употребляемым в отношении их родни эпитетам и общей колоритности языке. — Если ты…, сейчас же не появишься с водой, я тебя…, скотина!
Зато, те же фельдфебели и сержанты хоть и ведут себя нагло и бесцеремонно, будучи свято уверенными, что для их подчиненных такой язык более доходчив, даже чем параграфы Устава, дураками не бывают. Иначе, не имея специального военного образования, они не смогли бы выделиться на фоне общей массы серо-бурых шинелей. Поэтому и Отто Рондельман, выкрикнув в сторону леса еще парочку ругательств, быстро сообразил, что упомянутый Ганс Штрудель не стал бы так глупо подставляться под разнос. Он расстегнул кобуру и громко крикнул:
— Караул, в ружье!
— Жаль что…
Что именно было жаль капитану Малышеву так и осталось неизвестно. Громкий зуммер полевого телефона, раздавшийся в доме, сбил его с мысли. Собственно, как и обершарфюрера. Рондельман вздрогнул, круто развернулся и опрометью бросился в дом.
— Объект "Сторожка", обершарфюрер Рондельман у аппарата… — еле слышно, но вполне различимо донеслось из-за неплотно прикрытой двери.
— Так точно, господин оберштурмбанфюрер!
— …
"Подполковник, значит… — подумал Малышев. — Что ж, по крайней мере, теперь становиться понятно, почему все так вопиюще безграмотно организовано. Господин контрразведчик явно из семейства высоколобой штабной аристократии. Мнящий себя непревзойденным стратегом и с барской небрежностью, поглядывающий на тактические вопросы. Считает главным замысел, а остальное должно само собой приложиться. А сам-то, господин оберштурмбанфюрер, небось, и дня в войсках не служил. Вот и прокалывается там, где любой армейский лейтенант не допустил бы оплошности… Гладко было на бумаге, да нарвались на овраги… Так что не обессудь господин подполковник, но с таким подходом к службе не бывать тебе полным штандантерфюрером".