Генрих IV
Шрифт:
Хлеб мадам де Монпансье
После битвы при Кутра Генрих IV, как мы помним, уподобился Ганнибалу, показав, что умеет побеждать, но не умеет пользоваться победой. На сей раз, словно желая доказать, что он — не Ганнибал (кто бы в этом сомневался!), Генрих решил использовать сокрушительный разгром армии Лиги при Иври для овладения Парижем. Шансы на успех казались тем более реальными, что Майенн даже не осмелился войти в столицу, встретившись с вождями лигёров в Сен-Дени, дабы сообщить им о своем намерении отправиться во Фландрию за испанским подкреплением. Чтобы выиграть время, Лига попыталась втянуть Генриха в переговоры, заранее обреченные на провал, однако не сумела отвлечь его внимание от Парижа. Король был полон решимости использовать все представившиеся ему шансы. Вполне сознавая, с какими трудностями будет сопряжена осада большого города, он решил предварительно подвергнуть его блокаде, будучи уверенным, что голод и даже простая угроза голода сломят фанатизм парижан.
Итак, в течение апреля 1590 года Генрих постарался овладеть окрестностями Парижа, заняв Корбей, Мелен, Бре, Провен и Ланьи, взяв под свой контроль мосты ниже по течению Сены,
Руководителям обороны города добавляло беспокойства и то, что разгромное поражение при И ври пошатнуло авторитет вождей Лиги и Комитета шестнадцати, вследствие чего нельзя было исключать народных волнений. Опять обратились за консультацией к Сорбонне, поставив перед ее докторами вопрос о законности борьбы против Беарнца, и опять эти услужливые правоведы высказали свое глубокомысленное суждение. Они заявили, что божественное право запрещает католикам признавать королем еретика, заклятого врага церкви, вероотступника, преданного анафеме Святым престолом. Следовательно, каждый француз обязан воспрепятствовать приходу его к власти. Любой, кто окажет какую бы то ни было помощь Генриху Бурбону, сам станет вероотступником, совершит смертный грех, подвергнется вечному проклятию и должен будет с полным основанием понести наказание как пособник в установлении царства Сатаны. Напротив, кто будет до конца сражаться за истинную веру, того увенчает слава мученика. Тот факт, что подобного рода решение было принято единогласно, давал Беарнцу повод для горьких раздумий.
12 мая, желая прощупать почву, Генрих предпринял атаку на пригород Сен-Мартен. В результате сражения, продолжавшегося около четырех часов, молодой герцог Немур сумел отбить нападение. Дабы восславить эту маленькую победу, 14 мая Лига устроила в Париже знаменитое шествие монахов, переодетых солдатами. Пьер Л’Этуаль, очевидец сего диковинного действа, оставил его красочное описание. Епископ Санлиса, точно армейский командир, возглавлял шествие. За ним колонной по четыре в ряд следовали приоры различных монастырей со своей братией — картезианцы, фельяны, капуцины, минимы, нищенствующие монахи. Каждый приор нес в одной руке крест, а в другой — алебарду, прочее же «Христово воинство» было вооружено аркебузами, протазанами, кинжалами и иными видами оружия, которое они позаимствовали у солдат Немура. Полы их ряс были подобраны, а капюшоны откинуты на плечи. На многих красовались шлемы и нагрудные латы. Кюре Гамильтон, родом шотландец, исполнял обязанности сержанта, то отдавая команду остановиться для пения гимнов, то продолжить движение. Не раз по его команде монахи палили из мушкетов. Весь город сбежался поглазеть на столь невиданное зрелище, кое представляла собой, как утверждали ревнители веры, воинствующая церковь. Прибыл и папский легат, самим своим присутствием благословлявший зрелище столь же небывалое, сколь и смехотворное. Один из новоявленных «солдат», плохо умевший обращаться со своей аркебузой, решил выстрелом поприветствовать легата и нечаянно убил находившегося рядом с ним священника. Папский посланец, ничуть не смутившись, перекрывая своим голосом громкие крики толпы, возвестил, что убиенному несказанно повезло погибнуть во время столь священного действа.
Генрих IV больше не предпринимал атак, довольствуясь артиллерийским обстрелом пригородов и стягиванием кольца блокады. Он рассчитывал на то, что нескольких недель будет достаточно, чтобы взять Париж измором. Недостаток продовольствия в городе уже ощущался. Немур, перед которым стояла задача прокормить 220 тысяч человек, распорядился провести ревизию хлебных запасов. Овес было решено держать в резерве и в случае крайней нужды использовать вместо хлеба. Избегая расточительства, можно было продержаться месяц. Генрих, не желая раньше времени рисковать своими людьми, ограничился тем, что приказал в течение трех дней с Монмартра обстреливать город из пушек, не добившись при этом существенного результата и лишь напугав его население.
Однообразно тянулись дни блокады, однако Беарнец времени даром не терял, скрашивая блокадную скуку привычным для себя способом. Приостановив активные военные действия, он предался баталиям иного рода, более приятным для него. По соседству с его штаб-квартирой на Монмартре находился бенедиктинский женский монастырь, и Генрих без особого труда добился благосклонности его аббатисы, хорошенькой восемнадцатилетней Клод де Бовилье. Позднее, когда штаб-квартира переместилась в Лоншан, король одарил своей благосклонностью 22-летнюю францисканскую монашенку Катрин де Верден, которую позднее вознаградил, сделав ее аббатисой другого монастыря. Не слишком строгие нравы, царившие тогда в женских монастырях пригородов Парижа, были широко известны, и все же Генрих, предавшись разврату с монахинями, дал веский аргумент лигёрской пропаганде, на все лады клеймившей еретика, осквернявшего «Христовых невест». В одном из памфлетов его изобразили в виде похотливого козла с длинной бородой. Объективно выходило так, что Беарнец, твердивший об «умиротворении», своими безответственными действиями подливал масла в огонь католического фанатизма, обостряя и без того сложную ситуацию. Гугеноты также сурово осуждали своего беспутного вождя, хотя и воздерживались от сравнения его с козлом. Католики из числа «политиков», люди более широких взглядов, ограничивались едкими шутками в его адрес. Пьер Л’Этуаль и д’Обинье передают каламбур, авторство которого приписывалось маршалу Бирону. Он будто бы спросил короля: «В Париже говорят, что вы сменили религию?» — «Как это?» — недоуменно возразил Генрих. «Религию Монмартра на религию Лоншана», — пояснил маршал. Смысл каламбура заключался в том, что слово «religion» тогда означало и «религию», и «монастырь». Беарнец весело рассмеялся, видимо, находя смешным не только каламбур, но и ситуацию, сложившуюся вокруг Парижа.
Хотя блокада и не обеспечивалась с надлежащей строгостью (так, Живри за взятку в 45 тысяч экю пропустил через Шарантонский мост обоз с продовольствием), тем временем голод стал давать о себе знать, и беднейшие слои зароптали. Во избежание худшего 31 мая во время большой процессии у собора Нотр-Дам-де-Пари зачитали послание герцога Майенна населению Парижа, в коем сообщалось, что он находится в Перонне с большой армией, хорошо обеспеченной боеприпасами и продовольствием, и со дня на день прибудет на помощь осажденным. Эта духоподъемная новость приободрила тех, кому изменило мужество. Более того, испанский посол Мендоса объявил о раздаче хлеба беднякам. Однако не обошлось без насилия: многих горожан, заявлявших, что было бы лучше заключить мир с Генрихом, бросили в Сену. Спустя некоторое время арестовали прокурора Реньяра и его мнимых сообщников, заподозренных в измене. Недовольство населения нарастало, и контролируемый лигёрами Парижский парламент принял решение запретить под страхом смерти любому, какое бы общественное положение он ни занимал, вступать в переговоры с «королем Наваррским». Предписывалось неукоснительное исполнение распоряжений герцога Немура и его помощников.
Между тем хлеба катастрофически не хватало, хотя выпекали его не из чистой муки, а из смеси ее с овсяными отрубями. Герцогиня Монпансье подбросила оригинальную идею: собирать на кладбищах кости мертвецов, молоть их и из полученной таким способом «муки» печь хлеб. Правда, сама она не питалась подобной пищей, а отведавшие ее, как сообщает Пьер Л’Этуаль, долго еще потом хранивший кусок такого «хлеба», умирали. Чтобы хоть как-то приглушить недовольство, Мендоса раздал населению 50 тысяч экю и отдал в переплавку все свое столовое серебро, за исключением одной ложки. Проезжая по улицам Парижа в своей карете, он останавливался на перекрестках и пригоршнями бросал монеты несчастным, устраивавшим из-за них настоящую свалку. Наконец и это перестало помогать. Изголодавшиеся бедняки кричали, что им ни к чему его деньги — они нуждаются в хлебе. Городские власти созвали кюре и настоятелей монастырей и предложили им поделиться своими запасами, дабы облегчить положение бедных. Когда те начали препираться, было решено провести обыски, чтобы пустить обнаруженные излишки в свободную продажу. У иезуитов нашли в изобилии зерно, сухари, соленое мясо и овощи — продовольствие, которого им хватило бы по меньшей мере на год. То же самое было у капуцинов и монахов других конгрегаций. Комитет шестнадцати обязал духовенство раздавать бесплатные обеды окрестным беднякам, список которых им был вручен. Были реквизированы все кошки и собаки, которых варили в больших котлах и раздавали мясо страждущим. Однако и эти крайние меры не спасали положения. Тут и там на улицах можно было видеть трупы умерших от голода. Когда съели всех собак и кошек, принялись за крыс и мышей. Мясо ослов и лошадей продавалось по баснословным ценам. За неимением лучшего, некоторые ели траву, другие — свечное сало, а третьи жевали размоченную в воде кожу. Недостатка не было, как писал Пьер Л’Этуаль, лишь в лживых проповедях, коими потчевали изголодавшееся население, внушая ему, что лучше умереть с голоду и даже убить своих детей, которых нечем кормить, нежели признать королем еретика.
Расчет Генриха на то, что голод возьмет верх над фанатизмом, явно не оправдывался. Не возымели своего действия и его неоднократные обращения, воззвания к голодающим парижанам, равно как и артиллерийские обстрелы. Что было делать? Без Парижа он не мог считаться королем Франции, но как взять упрямый город? Уморить голодом всех его обитателей, чтобы потом беспрепятственно ступить на опустевшие улицы? Слишком жестоко? Но тогда будь милосерден, оставь католиков в покое, откажись от короны Франции, уйди в свой Беарн и предавайся там своей гугенотской ереси, будь «королем Наваррским», как его упорно называли лигёры. Однако такой оборот дела не устраивал Беарнца — ему хотелось быть именно королем Франции, чего бы это ни стоило. Мастер половинчатых решений, Генрих и на этот раз остался верен себе, решив быть «немножко милосердным» и тем самым, в сущности, продлевая тяготы и мучения гражданской войны. Он позволил, чтобы Париж покинули три тысячи изголодавшихся неимущих. Пропагандистский характер этого «акта милосердия» был очевиден: почему только три тысячи, а, скажем, не тридцать? От врагов «милосердный» Генрих благодарности все равно не дождался, зато его решительно осудили союзники, особенно королева Англии.
Как показали дальнейшие события, Париж был уже на грани капитуляции, и если бы действовать решительно и быстро, то победа была бы за роялистами, однако Генрих с поразительной безответственностью позволил ей ускользнуть. Наконец-то, после прибытия подкрепления имея достаточно сил для решающего штурма города, он дал втянуть себя в совершенно ненужные переговоры с лигёрами. Даже такому стратегу, как Беарнец, должно было быть понятно, что противник пытается выиграть время. Когда армия роялистов стояла уже у самых стен Парижа, а Немур спешно распорядился замуровать ворота Сен-Оноре, наиболее уязвимое место при штурме, предугадать исход битвы за город не составляло труда. Вся надежда осажденных, хотя и весьма слабая, была на скорое прибытие вспомогательной армии, обещанной герцогом Майенном. Поэтому-то Генеральный штаб Священной лиги и затеял переговоры с Генрихом, чтобы выиграть хотя бы несколько дней, а главное — избежать штурма города, против которого парижский гарнизон не устоял бы. Вступать в переговоры с практически поверженным противником накануне штурма, в успехе которого никто не сомневался, — кто еще способен был на такое, кроме Генриха IV Французского?