Генрик Ибсен. Его жизнь и литературная деятельность
Шрифт:
«Вам Бог оказал особую милость; он распалил мукой вашу кровь, ужасом разбудил ваш дух, пославши вам великую нужду… Вам помогать – значило бы принести вам смерть. Благородный народ, как бы он ни был мал, возрождается для жизни в нужде и горе; притупившийся дух заостряется, как у сокола, и уже не обращен более на низменные потребности; обессиленная воля хватается за меч и победоносно бросается в битву…»
Понятно, какое действие могли произвести эти слова на голодную толпу людей, которых и в счастливый год неблагодарные скалы еле вознаграждают за упорный труд. Они хотят прогнать Бранда камнями и ножами, но в это время прибегает женщина и рассказывает, что по ту сторону фиорда ее муж, обезумев от голода, вонзил нож в собственного ребенка, потом пришел в себя и теперь борется между жизнью и смертью. Бранд требует лодку, несмотря на бурю, хочет переплыть на тот берег и только ищет помощника. Долго никто не решается; наконец
Проходит три года. У Бранда растет сын Альф – единственная отрада его и Агнес в их суровой жизни. Невдалеке, среди гор, живет мать Бранда, женщина богатая и жадная. Бранд с нею не видится; он заявил ей, что придет исповедать ее, когда приблизится час ее смерти, только если она откажется от своих стяжаний и отдаст все имущество, чтобы голою лечь в гроб. И вот местный врач проходит мимо дома Бранда и сообщает, что старуха лежит при смерти. Бранд не двигается с места и ждет вестника. Тот наконец прибегает и кричит: «Иди скорее!» – «Знаю, – отвечает Бранд, – но что она поручила тебе сказать?» – «Она сидела, скрючившись, на своей постели и кричала хриплым голосом: „Скорей за священником! Бегите! Половину имущества отдаю за исповедь!“» И Бранд делает шаг назад: «Половину! Только половину!..» Через несколько минут прибегает другой вестник: «Девять десятых предлагает она тебе!» – «Не все!» – «Нет». – «Вы знаете мое слово: нет ей священника, нет исповеди!» Наконец приходит доктор, сообщает, что старуха умерла, не примиренная с Богом, и укоряет Бранда в негуманности. Бранд обрушивается на идею гуманности приведенными выше словами и, оставшись один, восклицает: «В этот священный час на земле своей родины я хочу сохранить твердость в битве, бестрепетно глядеть врагу в очи. Сам Бог вложил в мою руку меч, пробудил мой гнев, указал мне путь».
Могучее и болезненно-странное впечатление производят и поступки, и слова Бранда. Чувствуется большая сила, направленная в пустоту, сама себя пожирающая. Как удивительно звучат слова о битве, о враге, о мече, о гневе здесь, среди неприветливых скал, где общий враг – природа, где радостей, как и солнечного света, и без того мало. И кому предлагается этот грозный выбор: «Все или ничего!» – умирающей матери-крестьянке! И почему она, видя приближение смерти, отдает девять десятых, а не все имущество? Если бы каждое слово поэмы не дышало такою искренностью, можно бы сказать, что ее содержание измышлено, надумано для идеи. Жестокая, болезненная идея в самом деле первенствует над содержанием, но и последнее не надумано, а возникло, как быстрый горячечный бред, полуреальный, полусимволический. Искренность чувства и смелость мысли покоряют читателя и не дают опомниться.
Доктор в то же время осматривает ребенка Бранда и объявляет, что здесь, вблизи льдов, он скоро зачахнет, что нужно спешить, бежать на юг. Бранд тотчас решается покинуть родину, и Агнес торопится исполнить его решение. Тогда доктор, говоривший о гуманности, поступает сам весьма негуманно и бросает Бранду упрек в том, что он был строже к своей матери, чем к самому себе. Тут же крестьянин открывает Бранду, как дорог и необходим он стал для жителей деревни: с ним они потеряют бодрость и веру. Бранд решается принести в жертву своего сына. Все или ничего!
Ребенок умер. Бранд по целым дням отсутствует, исполняя обязанности по приходу, и одинокая Агнес сидит в своем домике, полузанесенном снегом, глядит в окно, откуда видна могила ее ребенка, и мучает себя воспоминаниями. Ее нежная натура не выдержала слишком тяжелого подвига, она больна, она видит галлюцинации. Сознание ее, однако, не затемнено; она любит Бранда и делает последние усилия воли, чтобы подчиниться ему, а он, как слепая неразумная сила, без сожаления добивает в ней остатки жизни: все или ничего!
Рождественская ночь наступает. Бранд поздно является домой, Агнес бросается к нему, рассказывает о своих видениях, говорит, что не выдерживает этой жизни: «Все кажется мне недоступным: ты, твоя должность, твоя цель, твои желания и поступки. Эта нависшая скала, этот обступивший меня фиорд – все полно печали, воспоминаний, борьбы, муки. Даже наша церковь кажется мне тесной».
Из всех этих слов Бранда поражает одно. Да, церковь его прихода мала и стара; нужно построить новую, на это употребит он оставшееся после матери наследство. Бранд не бессердечен. Он видит страдания Агнес и сам не меньше страдает. Но он не хочет пощады ни себе, ни другим; когда возвращается Агнес, он запрещает ей глядеть на дорогую могилу; на ее жалобы он отвечает упреками.
Бранд. Твои жертвенные дары не все отданы.
Агнес. Требуй!
Бранд. Жертвуй!
Агнес. Бери, ищи, вот мое сердце.
Бранд. У тебя остались воспоминания, осталось горе, остались грешные слезы.
Агнес обещает покориться, но, только что Бранд вышел, опять отдается своей скорби, вынимает из заветного шкафика гардероб умершего дитяти, перебирает каждое платьице и припоминает все события его короткой жизни. За этим преступным занятием застает ее Бранд; в это время с дороги на огонь стучится к ним нищая цыганка с полузамерзшим ребенком на руках. Бранд впускает ее и требует у Агнес, чтобы она отдала нищей заветные платьица; Агнес соглашается поделиться с нищей. «Делиться! – восклицает Бранд. – Агнес, делиться! Какой печальный обман! Разве все – слишком много для тебя?» Агнес отдает нищей все платьица. «Агнес, ты все отдала?» – спрашивает Бранд.
Цыганка поспешно уходит. Агнес, смущенная, борется сама с собою; наконец она говорит: «Я солгала! Видишь, глубокая рана еще горит, я была слаба, обманула тебя, каюсь. Ты думаешь, я все отдала?»
Бранд. Как?
Агнес.(снимает с груди вязаный детский чепчик). Одну вещь я сохранила. Эту шапочку, которую он носил в тот страшный час; она была мокра от слез, от предсмертного пота, я носила ее на груди. Знаю, ты не сердишься.
Бранд. Иди туда, где царят твои идолы. (Хочет уйти.)
Агнес. Подожди! (Отдает ему шапочку.)
Бранд.(не берет). Охотно и добровольно?
Агнес. От радостного сердца!
Бранд берет шапочку и догоняет нищую.
Принеся последнюю жертву, Агнес чувствует облегчение, восторг. Бранд поздравляет ее с победой, и она отвечает загадочно: «Тот должен умереть, кто увидел Иегову». Она благодарит его за все: за любовь, за мучения – и говорит, что смертельно устала. Бранд отпускает ее и, предчувствуя смерть любимой женщины, восклицает: «Выдержи, сердце, твердо до конца! В тяжелом долге скрыта победа. Твои потери – вот твое достояние; только утраченное принадлежит тебе навсегда».
Предчувствие не обмануло Бранда. Агнес умирает, и он, оставшись один, посвящает все силы постройке церкви. Наконец церковь готова, наступает день освящения. Подвиг Бранда увенчан всеобщим признанием. Толпа, тупая, робкая, поняла его смелый призыв. Отовсюду на праздник спешат лодки. Фиорд белеет парусами. Готовится торжество. С венками, со знаменами придут свои и чужие; имя Бранда будет гореть золотыми буквами и будет прославлено в песнях и в речах.
Не правда ли, так или приблизительно так закончил бы поэму художник, стремящийся к цельности впечатления и к гармонии. Но художник-аналитик ищет не гармонии, а диссонансов. Зная Бранда, или, вернее, зная Ибсена, вы можете быть уверены, что радость собравшейся толпы, будет отравлена. В решительную минуту Бранда одолевает сомнение. К чему новая церковь? Все или ничего. Вся земля должна быть храмом, вся жизнь —молитвой. Освящение дома, торжество, речи, песни – все это ложь, которою люди ему платят в награду за ложь. Всякое успокоение, самодовольство – преступно. Нужно бороться с врагом, жертвовать… Слова о борьбе, о враге, о жертвах повторяются через строчку, а читатель недоумевает, кто же этот враг и чем, собственно, должны жертвовать эти бедные люди, еле снискивающие пропитание для себя и своих семейств. Но Бранд действует в забытьи. Живое содержание поэмы исчезает. Идея превращается в каскад безумных слов. Бранд заявляет толпе, что новая церковь не будет освящена, что он слагает с себя звание священника, что отныне все люди – священники; он бросает ключи от церкви в волны потока. Он обращается к народу с пламенною, вернее, с горячечною проповедью: «Народ! Ты стоишь на перепутье! Ты должен желать возродиться вполне!» Он убеждает народ бросить свои дома, семьи, идти за ним – куда? К высокой цели, по крутому пути. И народ, воспламененный этой речью, идет за ним. Бранд вступает на «крутой путь» в буквальном значении слова, отправляется в горы, карабкается на скалы, а за ним стремятся мужчины, женщины, дети.