Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 6-7
Шрифт:
— Ой! Венецианский бесенок! — вскричал он.
Несмотря на робость, Завиловский был изрядно вспыльчив; у него даже в глазах потемнело, а выступающий подбородок выдвинулся еще сильнее вперед.
— Ваша манера судить о людях мне не нравится, — смерив старика взглядом с головы до больных ног, сказал он, — а посему разрешите откланяться.
И, схватив шляпу, стремглав удалился.
Не привыкший себя сдерживать старик, которому до сих пор все сходило с рук, долго молчал, ошарашенно глядя на дочь.
— Взбесился он, что ли? — наконец воскликнул он.
Молодой человек ни словом не обмолвился пани Бронич о случившемся. Сказал лишь вскользь, что был с визитом и что отец, как и дочь, не понравился ему. Но тетушка узнала обо всем от самого старика, который, кстати, даже в глаза не называл Линету иначе, как «веницианским бесенком».
— Наслали вместо вашего бесенка целого беса на меня, — сказал он, — чуть голову мне не оторвал.
В голосе его послышалось даже некоторое одобрение: такая дерзость в Завиловском пришлась ему по вкусу, — но тетушка не уловила этого оттенка и огорчилась.
— Линету он обожает, — сообщила она к величайшему удивлению «беса», — и называет так любя; притом человеку в таком возрасте, с таким положением многое прощается. Вы, верно, не читали роман Крашевского «Венецианский бесенок»? После Крашевского «бесенок» звучит даже поэтично… Вот поостынет старичок, возьмите да напишите ему несколько слов, ладно? Таким знакомством нельзя пренебрегать…
— Ни за что не стану писать! — отвечал Завиловский.
— Даже если не только я попрошу?
— То есть… конечно, я ведь не какой-нибудь бесчувственный чурбан.
Панна Кастелли улыбнулась, услышав этот разговор. Втайне ей приятно было, что из-за одного слова о ней, показавшегося оскорбительным, Завиловский взвился, как от богохульства. И, оставшись во время сеанса с ним наедине, она сказала:
— Странно… Я так не доверяю людям… Так мне не верится, что, кроме тети, кто-то может хорошо ко мне относиться…
— Отчего же?
— Не знаю. Сама не могу объяснить.
— Ну, а Основские? А пани Анета?
— Анета? — повторила она и принялась с удвоенным усердием рисовать, словно позабыв о вопросе.
— А я? — спросил, понижая голос, Завиловский.
— Вы — другое дело! — отвечала она. — Вы никому не позволите плохо обо мне говорить, я уверена. Вы ко мне искренне расположены, я чувствую, хотя не понимаю, почему, я ведь этого недостойна…
— Вы недостойны? — вскричал Завиловский, срываясь с места. — Так знайте же: я и правда никому не позволю плохо о вас отзываться — даже вам самой…
— Хорошо, только сядьте, пожалуйста, на место, я так не могу рисовать, — улыбнулась она.
Он послушно сел, не отрывая взгляда, полного любви и восхищения, мешавших ей продолжать.
— Что за непоседа! Поверните голову немного вправо и не смотрите на меня.
— Не могу! — отозвался Завиловский.
— А я не могу так рисовать… У меня голова начата в другом ракурсе… Постойте-ка!..
Она подошла и, коснувшись пальцами его висков, слегка повернула голову вправо. Сердце у него бешено заколотилось, в глазах потемнело; схватив руку Линеты, он прижал к губам ее теплую ладонь.
— Что вы делаете? — прошептала она.
А он, не говоря ни слова, не выпуская руки, все сильней прижимал ее к губам.
— Поговорите с тетей… — торопливо сказала она. — Завтра мы уезжаем.
Больше они ничего не успели сказать друг другу: в мастерскую вошли из гостиной Основские с Коповским.
При виде пылающего лица Линеты Основская метнула быстрый взгляд на Завиловского.
— Ну, как подвигается работа? — спросила она.
— Где тетя? — перебила Линета.
— С визитом поехала.
— Давно?
— Только что. Как работалось?
— Хорошо, но на сегодня хватит, — ответила Линета и, положив кисти, ушла к себе вымыть руки.
Завиловский посидел еще, более или менее связно отвечая на обращаемые к нему вопросы, хотя ему не терпелось уйти. Пугал предстоящий разговор с тетушкой Бронич, который он, по обыкновению людей нерешительных, предпочел бы отложить на завтра. Кроме того, хотелось побыть наедине с собой, привести мысли в порядок, разобраться в происшедшем, ибо в ту минуту в голове у него все спуталось, — было лишь смутное ощущение чего-то необычайного, открывающего в его жизни новый этап. И от сознания этого у него сладко и вместе тревожно замирало сердце. Ведь теперь только один путь: вперед; теперь надо объясниться в любви, сделать предложение и с благословения родни вести невесту к алтарю. Он жаждал этого всей душой, но счастье настолько для него слилось с областью вымысла, с миром искусства и мечты, что совместить понятия «панна Кастелли» и «моя жена» казалось совершенно невероятным. И, едва дождавшись ее возвращения, он стал прощаться.
— Вы не подождете тетю? — спросила она, подавая ему холодную от воды руку.
— Мне пора уже, а завтра я приду проститься с вами и с пани Бронич.
— Значит, до завтра!
Прощание показалось Завиловскому прохладным и несоответствующим тому, что произошло, и он впал в отчаяние. Но проститься иначе при посторонних не посмел, тем более что поймал непривычно внимательный взгляд Анеты Основской.
— Обождите минутку, — остановил его Основский уже в дверях, — я с вами, мне в город нужно по делу.
И они вышли вместе. Но едва оказались за воротами виллы. Основский остановился и положил Завиловскому руку на плечо.
— Пан Игнаций, уж не поссорились ли вы с Линетой? — спросил он без обиняков.
Завиловский сделал большие глаза.
— Я? С Линетой?
— Вы как-то холодно попрощались с ней. Я думал, вы ей, по крайней мере, ручку поцелуете!
У Завиловского глаза сделались еще больше. Основский рассмеялся.
— Ну так и быть, не стану от вас скрывать! Моя жена подсматривала в щелочку из любопытства и все видела. И потом, дорогой пан Игнаций, я ведь знаю, что такое полюбить. И как самый ваш лучший друг, одного вам желаю: дай вам бог быть столь же счастливым, как я!