Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 6-7
Шрифт:
За столом предметом общего разговора стало возвращение Поланецких в деревню. Ямиш, человек образованный, которого само положение обязывало быть красноречивым и рассудительным, обратился к Поланецкому с такими словами:
— Пусть у вас нет опыта ведения хозяйства, зато у вас капитал и деловые способности, чего как раз очень не хватает большинству наших землевладельцев. Поэтому я надеюсь и верю, что с Кшеменем у вас все пойдет гладко. Возвращение ваше — большая радость для меня не только потому, что я хорошо отношусь к вам и моей любимой подопечной. Оно еще вдобавок подтверждает мою правоту, а именно: мы, старшее поколение, вынуждены покидать землю, но сыновья наши, а не они, так внуки, вновь к ней возвратятся. Это я всегда повторял и повторяю. Возвратятся окрепшие, закаленные в жизненной борьбе, приобретя
— Это все ради нее и благодаря ей, — сказал Поланецкий, кивая на жену.
— Ради нее и благодаря ей! — повторил Ямиш. — А вы думаете, я не отдаю женщинам должное, не знаю им цену? Им сердце и совесть подсказывают, в чем наша настоящая обязанность, и, любя нас, они внушают это нам. А наша истинная обязанность, равно как и богатство, — земля. — Пан Ямиш, имевший ту общую многим судьям слабость, что любил слушать самого себя, прикрыл глаза и продолжал: — Да! Вот вы вернулись благодаря ей! Это ее заслуга! И дай бог побольше нам таких женщин. Но что ни говорите, земля и вас притягивает, вы тоже вышли из нее недр. У всех у нас плуг должен быть в гербе! И еще я вам что хочу сказать: вернулся не только Станислав Поланецкий, не только Марыня Поланецкая, вернулась семья, в которой отозвался инстинкт многих поколений землевладельцев, всех, кто жили на этой земле и чей прах покоится в ней. — Он встал и поднял бокал. — За здоровье пани Поланецкой! За здоровье семьи Поланецких!..
— За здоровье семьи Поланецких! — подхватил Гонтовский, на которого красноречие всегда оказывало благотворное действие, готовый в эту минуту простить Поланецким даже все муки, какие из-за них перетерпел.
Все с бокалами устремились к Марыне, а она благодарила, растроганная.
— Ах, Стась, как я счастлива, — шепнула она мужу, который к ней подошел.
— Я всегда говорил: нельзя землю из рук выпускать! — заявил Плавицкий, когда все снова уселись.
— Верно! — подтвердил Гонтовский, подумав про себя: «Кабы только не баламуты эти окаянные!»
А Розалька качала тем временем маленького Стася в детской, напевая свое грустное деревенское:
Горе горькое в хоромах,
Ясек мой родной!..
После обеда гости стали было собираться, но Плавицкий предложил партию в карты, и разъехались только уже на закате. Поланецкие, натешившись сыном, вышли на террасу и спустились оттуда в сад; вечер был тихий и теплый. Все напоминало им далекое воскресенье, проведенное здесь вместе, и воспоминания эти — а было их множество — казались дивным, сладостным сном. Как и тогда, опускался к горизонту огромный шар и деревья недвижно стояли в вечерней тишине с озаренными закатными лучами верхушками; как тогда, раздавался из гнезда за домом клекот аиста и торжественная, умиротворяющая тишина была разлита вокруг. Они заглянули во все уголки, обежали все аллеи, наконец подошли к ограде и долго смотрели на уходящие вдаль поля, на темную полоску леса на горизонте, тихо переговариваясь друг с другом, и от голосов их веяло таким покоем, каким напоен был этот вечер. Отныне их жизнь — это мир, который их окружает. И оба почувствовали, что земля зовет их и привлекает, что завязывается какая-то связь, обязывающая жить здесь, и нище больше: трудиться, служа богу, на ниве с народом вместе.
Когда солнце зашло, они вернулись на веранду и, как в тот далекий вечер, остались посидеть до наступления полной темноты. Только тогда Марыня сидела поодаль, а сейчас притулилась к мужу.
— Нам будет тут хорошо, правда, Стах? — сказала она.
— Дорогая! Любимая моя! — повторял он, обнимая ее и крепко прижимая к сердцу.
Над окутанными туманом ольхами показалась румяная луна, и лягушки, угадав, наверно, что вернулась та девушка, которая так часто гуляла по берегу пруда, хором завели, нарушая вечернюю тишину:
— Рады! Рады! Рады!..
И потекла новая жизнь, не чуждая забот, но несущая больше меда, чем полыни.
Автор вкусил от этого меда — уже в своем воображении.
Замысел романа «Семья Поланецких» относится к декабрю 1892 г., когда Сенкевич задумал поехать в Одессу по приглашению родителей своей невесты Марии Володкович. Договор на новый роман писатель заключил с журналом «Библиотека варшавска». «Это имеет ту добрую сторону,— комментирует этот факт Сенкевич в одном из писем Ядвиге Янчевской,— что я вынужден буду роман написать, но и плохую сторону тоже. Боже мой, когда же я буду свободен от каторги?»
Роман создавался в трудное для писателя время: быстрый разрыв с женой, за которым последовало дело о разводе. «Так устал, что не могу пошевелить ни рукой, ни ногой,— пишет он после окончания романа Я. Янчевской. — Это как-никак 16 месяцев труда, и ты знаешь в каких условиях... обстоятельства были на редкость неблагоприятны для писания».
Работу над романом Сенкевич, любивший путешествовать, совмещал с частыми переездами. Роман писался в Кракове, Варшаве, под Генуей, в Кальтенлейтгебене (австрийский курорт), в Закопане, в Венеции, Риме, Неаполе, снова в Кальтенлейтгебене, еще раз в Закопане, наконец, под Парижем, где Сенкевич и закончил его 22 октября 1894 г.
Печатался роман в журнале «Библиотека варшавска» с 24 июля 1893 г. по 12 декабря 1894 г. и одновременно в варшавской «Газете польской», отдельной книгой вышел в Варшаве в 1895 г.
О замысле и идее романа Сенкевич писал журналисту и литературному критику Дионизию Хенкелю 9 апреля 1894 г.: «Я хочу снизить температуру супружеских отношений Поланецких. таким образом, чтобы Марыня дошла до грустного примирения со всем и пребывала в меланхолии, он же пришел к пониманию того, что в его жизни произошла какая-то ошибка, чего-то он не учел и что ему для полного душевного равновесия чего-то не хватает. Это будет наказанием за легкомысленное отношение к любви, наказанием, длящимся до тех пор, пока божье милосердие не снимет у него бельма с глаз и не изменит его души так, чтобы он почувствовал, что любовь должна складываться не только из страсти, по и уважения. Это наступит в Кшемепе с возвращением Поланецкого к земле». Немного позже, 26 мая он пишет: «В следующих главах я покажу, что панна Кастелли будет не соответствовать пану Завидовскому, пани Ооновская — пану Ооновскому, пани Машко — пану Машко. Тогда Поланецкий увидит разницу между ними и Марыней и влюбится в жену по уши... и осядет на земле в Кшемене... Впрочем, у меня есть своп «психологический тезис»: когда у человека «все хорошо» и он перестает внутренне работать над собой, он ломает себе шею при первом случае. Внутренняя работа над собой — ото жизнь».
Одна из сюжетных линий «Семьи Поланецких» — любовь поэта Завидовского к Линете Кастелли — связана в какой-то степени с историей неудачно!! женитьбы Сенкевича. Работая в январе 1895 г. над корректурой отдельного издания, Сенкевич стремился убрать все, что могли бы счесть намеком на историю его отношений с Володковичами — семейством бывшей его жены.
В одном из писем Сенкевич так отзывается о романе: «Главное, что меня теперь утешает, это сознание, что книга есть литературное свершение, общественное свершение».
Вокруг «Семьи Поланецких» развернулась дискуссия. Роман нашел горячих поклонников и яростных противников. Так, публицист и литературный критик Юзеф Токажевич (1841—1919) отмечал: «Велика и повсеместна была радость, когда появились первые главы «Поланецких»,— кик-га оправдала чаяния и надежды...»
В петербургской польской газете «Край» представитель либерально-буржуазных кругов Влодзимеж Снасович (известный юрист, критик и публицист) писал в 1895 г.: «Станислав Поланецкии — это тип новый, не имеющий ничего общего с эпигонами романтизма и байронизма, с такими декадентами, как Плошовский и Букацкий, причем это фигура благородная — истинный мужчина с Широким лицом, здоровыми зубами, энергичным обликом и живыми глазами, вследствие закона природы он куда более походит на своих прадедов, нежели на предшественников. Не постыдились бы признать Поланецкого своим Скшетуский, Володыёвский и другие рыцари, прославившееся в боях с казаками и шведами». А известный критик Вильгельм Фельдман с удивлением спрашивал: «Есть ли в романе хоть какой-нибудь след того, что Станислав Поланецкии читал «Огнем и мечом»?»