Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 6-7
Шрифт:
Петр Хмелевский — критик прогрессивной ориентации в статье «Ирония жизни в последнем романе Г. Сенкевича» (1.895) написал: «Сенкевич: рисует Поланецкого как дельца, но совершенно не показывает его как гражданина... Мы не видим, чтобы он хоть что-нибудь сделал для пользы общества... он получился заурядным накопителем, не чувствительным к волнениям общества».
«Коль скоро автор выдвигает своего героя на роль образца для подражания,— заявляет Игнаций Матушевский, видный критик эпохи «Молодой Польши»,— общественная критика вступает в свои права и протестует. Она протестует, ибо программа, которую представляет герой, слишком узка и ограниченна. Увеличить свое состояние путем удачных спекуляций, жениться, изменить жене, искренне об этом пожалеть, снова стать внимательным и любящим мужем, сделать приятное любимой женщине — спасти ее земельную собственность и осесть на ней, чтобы работать на земле,— этим можно заполнить жизнь заурядного человека, однако в жизни общества значит не так мною».
Станислав Бжозовский в работе 1906 г. назвал «Семью Поланецких» «романом польской буржуазии и польского филистерства». В монографии современного польского критика А. Ставара о Сенкевиче (1960) утверждается: «в «Семье Поланецких» верно схвачено определенное общественное явление, о чем свидетельствует и распространение термина «поланецщина», который не менее популярен, чем, скажем, в свое время «обломовщина» в России по роману Гончарова или «дульщина» в Польше по пьесе «Пани Дульская» Г. Запольской. В литературе такое создание устойчивого типа встречается не так уж часто».
Как бы подытоживая и объясняя столь противоречивые мнения о романе, другой современный польский критик К. Выка в книге «Статьи и портреты» (1982 г.) пишет: «У нас нет другого автора, который бы столь стремительно и безоговорочно покорил самую широкую аудиторию и значение которого при этом оспаривалось бы столь остро и яростно».
Роман «Семья Поланецких» пользовался большой известностью в России. Он публиковался почти одновременно с оригиналом в журналах «Русская мысль» (1893—1894 гг.) в переводе В. Лаврова и «Северный вестник» (1893—1895 гг.) в переводе М. Кривошеева. В 1894—1895 гг. появляются сразу четыре книжных издания в трех разных переводах в Москве, Петербурге и Киеве. До 1917 г. роман издавался в России одиннадцать раз.
Е. Цыбенко
... Влука— около 17 га .
... «...очутился на середине Съезда».— Съезд — спускающаяся к Висле улица в Варшаве.
... «Мы на Повонзках были»— Повонзки — кладбище в Варшаве.
... «Лилла Венеда»— драма польского поэта-романтика Ю. Словацкого (1809—1849). Перевод В. Луговского.
... «Пан Зигмунт знатного рода был»— Имеются в виду великие польские поэты-романтики: Зигмунт Красинский (1812—1859), Адам Мицкевич (1798—1855) и Юлиуш Словацкий (1809—1849).
СОЦИАЛЬНО-ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ РОМАНЫ СЕНКЕВИЧА
Дилогия Сенкевича — романы «Без догмата» и «Семья Поланецкнх» относятся к лучшим произведениям польского реализма XIX века. Роман «Без догмата» упрочил громкую славу, принесенную Сенкевичу его историческими полотнами. И сейчас он не утратил своей свежести и художественной ценности.
Мировая известность своеобразной «исповеди сына века», которой является «Без догмата», отчасти определяется тем, что его идейно-художественная проблематика в высшей степени органична для европейского литературного процесса. Роман Сенкевича — характерное явление европейской литературы как целого, неотъемлемая ее часть, и в то же время это явление, в котором чрезвычайно ярко предстала его польская, национальная специфика.
Ранг этого романа и его место в мировой литературе проницательно определил А. М. Горький, издавший в 1932 году «Без догмата» в основанной им серии «История молодого человека XIX столетия», которая открывалась произведениями Франсуа Репе Шатобриана и Бенджамена Констана. Имя героя романа Леона Плошовского Горький неоднократно упоминал в ряду созданных европейской литературой психологических портретов «лишних людей буржуазии», индивидуалистов и «бездогматовцев», противопоставивших себя обществу. «Жюльену Сорелю буржуазное общество отрубило голову, но этот молодой честолюбивый человек воскрес под другими именами в ряде книг крупнейших авторов Европы и России: в романах Вульвера-Литтона и Альфреда Мюссе, Бальзака и Лермонтова, Сенкевича, Поля Бурже и других. [...] Общая всем им черта: у них огромное честолюбие, но они живут «без догмата» — того социального догмата, который гармонирует разум и волю» [125].
Горький расширительно трактовал понятие «лишнего» человека. Отходя от содержания этого термина, обозначающего тип героя русской литературы 20—50-х годов XIX века, он в качестве конституирующих признаков социально-психологического облика «лишнего» человека выделял буржуазный индивидуализм, бездеятельность, «социальную слепоту и глухоту»: «...литераторы... обратили свое внимание на молодого человека средних качеств и в продолжение целого столетия изображали под ранними именами и фамилиями все одно и то же лицо. [...] Разумеется, Чацкий, герои Байрона, «Сын века» Альфреда Мюссо и Печорин внешне не очень похожи на таких увальней, как Обломов, Нехлюдов, Оберман, Адольф, но все же они — дети одной матери. Жюльен Сорель, Раскольников и Грелу — их родные братья, но, разумеется, смелее и активнее; эти трое, проверяя исключительность свою, не останавливались и пред убийствами. [...] Общее и неоспоримое, что роднит почти всех героев европейской и русской литературы XIX века, это — кроме социальной слепоты и глухоты — пристрастие к бесплодным размышлениям в условиях полного безделья» [126].
Общеевропейское, выходящее за национальные рамки значение типа «лишнего» человека подтверждается и опытом польской литературы. Развитие ее в XIX веке дает все основания рассматривать многие явления в свете категории «лишнего» человека — причем не только в широком, «горьковском» понимании этого термина, но и в более узком, характерном для традиции русского реализма 30—60-х годов.
Примечательно при этом, что польский «лишний» человек с наибольшей силой заявил о себе не в середине века, а именно в 80—90-е годы. В период шляхетской революционности, заражающей литературу идеями освободительной борьбы, и в наступившее после разгрома восстания 1863 года время господства позитивизма (60—70-е годы) в польском обществе не было условий для возникновения этого литературного типа. В конце же века предпосылки, определявшие «возвратную волну» ситуации «лишнего» человека, несомненно появляются.
Их рождают углубившиеся классовые противоречия общества, вступившего в предымпериалистическую стадию, банкротство социально-политических и философских принципов варшавского позитивизма, который обещал вывести нацию «к свету» путем добросовестного труда всего общества, развития общественных паук, техники и образования. Сопутствующее кризису буржуазного миропорядка ощущение безысходности, скептическая переоценка ценностей, настроения тоски и безвременья получили широкое распространение в среде творческой интеллигенции и во всем польском образованном обществе 80—90-х годов.
Ощущение исчерпанности определенных форм жизни переливалось в сознание переходности эпохи, ожидание чего-то нового. Невиданное убыстрение исторического времени, перемены, вызванные стремительным капиталистическим развитием, расшатыванием привычных, феодально-патриархальных связей человека со средой отразилось в литературе и через изображение нового типа социального поведения. Реализацией этого типа стало, в частности, возрождение — па ином этапе, в ином качестве — коллизии «лишнего» человека, коллизии «отпадения» героя от породившей его среды.