Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 6-7
Шрифт:
На лице молодого человека изобразилось крайнее неудовольствие.
— Я панне Марыне обещал лодку на воду столкнуть, садовник никак не может справиться, — сказал он, проведя рукой по светлым волосам. — А прошлое воскресенье дождь лил как из ведра, она мне не позволила.
— Ну так беги сейчас, до пруда тридцать шагов, успеешь обернуться.
И Гонтовскому волей-неволей пришлось отправиться в сад.
— Мигрень! Пари держу, что у нее мигрень! — твердил Плавицкий вслух, расхаживая по комнате и не обращая внимания на дочь и Поланецкого. — Гонтовский в случае нужды хоть доктора привезет, а этот тюфяк Ямиш, конечно, не догадается… Советник этот, которому все надо советовать, сам ничего не сделает. — И, обратясь к Поланецкому, словно ища, кому излить свое раздражение, в сердцах прибавил: — Ты и не представляешь, какой он тюфяк и растяпа!
— Кто?
— Ямиш.
— Папа… — начала было Марыня.
Но Плавицкий не дал ей договорить.
— Не нравится, знаю, не нравится тебе, что она питает ко мне капельку дружеского участия, — с нарастающим гневом сказал он. — Ну и читай на здоровье агрономические трактаты пана Ямиша, боготвори его, превозноси до небес, но и мне позволь самому выбирать себе друзей.
И тут Поланецкому еще раз представилась возможность удостовериться в Марыниной кротости: вместо того чтобы обидеться на отца, она подбежала к нему и, прижимаясь щекой к его крашеным усикам, стала приговаривать:
— Сейчас запрягут, сейчас, сейчас! Может, и мне с тобой поехать?.. Только не сердись, противный папка, а то еще заболеешь.
Плавицкий, видимо, действительно очень к ней привязанный, поцеловал ее в лоб.
— Знаю, знаю, ты у меня добрая девочка, — сказал он. — Но куда же это Гонтовский запропастился?
И, подойдя к открытой двери в сад, он стал звать молодого человека. Тот вскоре явился.
— Слишком далеко на берег вытащили, — сказал он, еле переводя дух, — и полна воды. Попробовал, да ничего не вышло.
— Ну, бери шляпу, и едем. Я слышу, экипаж уже подали.
Минуту спустя Марыня осталась с гостем одна.
— Папе не хватает в деревне общества, — сказала она, — поэтому он и дорожит так дружбой с пани Ямиш, но и муж ее на редкость благородный и образованный человек.
— Я видел его в костеле. У него вид был какой-то удрученный.
— Болен и утомлен: очень много работает.
— Совсем как вы.
— Нет, не как я. Пан Ямиш — образцовый хозяин, к тому же много пишет о сельском хозяйстве. Пан Ямиш — наша слава и гордость. Она женщина тоже хорошая, только, по-моему, немножко претенциозная.
— Экс-красавица.
— Вот именно. Я это отчасти приписываю деревенской жизни, накладывающей свой отпечаток. В городе в постоянном общении все наши странности и чудачества, наверно, больше сглаживаются, а здесь… отвыкаешь понемногу от людей, дичаешь и доходишь в обращении с ними до полной неестественности. Городским жителям все мы должны казаться смешными бирюками и чудаками.
— Не все! Не все! — запротестовал Поланецкий. — Вот вы, например, совсем не кажетесь.
— Это лишь вопрос времени, — улыбнулась Марыня.
— Но время несет с собой перемены.
— У нас мало что меняется, а если и меняется, большей частью к худшему.
— Но в девичьей жизни эти перемены нетрудно и предсказать.
— Для меня важнее всего сейчас, чтобы у папы уладилось все с Кшеменем.
— Значит, единственные цели ваши, главное в жизни — это папа и Кшемень?
— Да. Но я мало смыслю в делах, и помощница из меня плохая.
— Отец и Кшемень — больше ничего? — повторил Поланецкий.
Наступило молчание. Марыня спросила, не хочет ли он пройтись. Они спустились в сад и очутились вскоре на берегу пруда. Поланецкий, занимавшийся за границей спортом в разных клубах, сделал то, что не удалось Гонтовскому: спустил лодку на воду, но кататься на ней было нельзя из-за течи.
— Вот вам образчик моего хозяйства: дыра на дыре! — сказала со смехом Марыня. — И вину свалить не на кого: и сад, и пруд находятся всецело в моем ведении. Ну, да ладно, велю починить еще до того, как спустят пруд.
— Небось еще та самая лодка, на которой мне запрещалось кататься, когда я был мальчишкой.
— Очень может быть. Вещи меньше подвержены переменам и долговечней людей, вы разве не замечали? Грустно это сознавать.
— Авось мы окажемся долговечней этой утлой ладьи, насквозь пропитанной водой. Если это та же самая лодка, мне с ней положительно не везет. Раньше кататься не разрешали, сейчас вот оцарапался о какой-то ржавый гвоздь.
И, вытащив из кармана носовой платок, он левой рукой попытался перевязать палец на правой.
— У вас не получится, давайте лучше я, — сказала Марыня, следя за его неловкими попытками.
И стала завязывать ему руку, а он нарочно поворачивал ее, чтобы продлить удовольствие от этих нежных прикосновений. Затруднясь помехой, она взглянула на него, и глаза их встретились. Поняв его умысел, она покраснела и еще ниже опустила голову, будто целиком поглощенная своим занятием. У Поланецкого от ее близости, от исходившего от нее тепла забилось сердце.
— У меня сохранились очень приятные воспоминания о каникулах, которые я здесь проводил. Но те, что я теперь увезу, будут во сто крат приятней, — сказал он. — Вы так ко мне добры… Вы тут как цветок, в этом Кшемене. Нет, право же, я не преувеличиваю.
Марыня чувствовала, он говорит от чистого сердца, а смелость его приписала непосредственности натуры, а не желанию воспользоваться тем, что он остался с ней наедине, и потому не обиделась, а только сказала с притворной строгостью своим приятным негромким голосом:
— Пожалуйста, без комплиментов, а то я руку плохо перевяжу, это раз. А два — убегу.
— Нет, уж лучше перевяжите плохо, только не убегайте. Смотрите, какой чудесный вечер…
Марыня кончила, и они пошли дальше. Вечер в самом деле был чудесный. Солнце садилось, и зеркальная поверхность пруда пламенела золотым огнем. Вдали, за прудом, темнел ольховник; ближайшие деревья необычайно четко вырисовывались на розовом закатном небе. За домом, во дворе, клекотали аисты.