Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 6-7

Сенкевич Генрик

— Как хорошо! Как здесь хорошо! — повторял Поланецкий.

— Очень! — отозвалась Марыня.

— Теперь я понимаю вашу привязанность к этим местам. И потом, труд… Чем больше его вкладываешь в какое-то дело, тем оно становится дороже. Да, в деревне бывают отрадные минуты, вот как сейчас, например. Да и вообще тут чудесно. А в городе иногда охватывает такая апатия, особенно когда день-деньской проверяешь счета… К тому же я совсем одинок. У Бигеля, моего компаньона, есть дети, жена, ему хорошо! Не то что мне. Порой я говорю себе: ну что проку в этой работе? Допустим, скоплю немного денег, а дальше что? Ничего не ждет, кроме работы. Сегодня, завтра — вечно одно и то же. Видите ли, всякое дело, в том числе и наживание денег, затягивает, и возникает иллюзия, будто это и есть цель. Но

иной раз вдруг подумаешь: а может, прав этот чудак Васковский, который говорит: у кого фамилия оканчивается на «-ский» или «-ич», тот не может всю душу вложить в одну только работу и тем удовольствоваться. В нас, по его словам, еще слишком свежа память о нашем предсуществовании — вообще, мол, у славян совсем иное предназначение. Большой оригинал, философ и мистик. Я спорю с ним — и наживаю капитал всеми доступными мне способами. Но вот сейчас, когда гуляю с вами в саду, — начинаю думать, что он прав.

Некоторое время шли молча. Закат отбрасывал на их лица свой румяный отсвет. Они чувствовали взаимную приязнь, углублявшуюся с каждой минутой. Им было хорошо и спокойно вдвоем.

Поланецкий ощутил это, видимо, с особенной силой.

— А правду говорила пани Эмилия, — сказал он, помолчав. — Теперь я сам вижу: через какой-нибудь час к вам начинаешь испытывать большее доверие, чем к иному человеку через месяц. Кажется, будто мы знакомы с вами много лет. Наверно, только доброта располагает так к себе людей.

— Эмилька меня любит, вот и хвалит, — ответила Марыня просто. — Но если даже так, я бываю доброй не со всеми.

— Да, вчера вы производили другое впечатление, но вы устали и вам хотелось спать.

— Пожалуй.

— Что же вы не легли? Чай и слуга мог подать; наконец, обошелся бы и без чаю.

— Что вы, не настолько уж мы негостеприимны. Кто-то из нас, сказал папа, должен вас встретить. Я побоялась, что он сам станет дожидаться — а ему вредно ложиться поздно, — и осталась за него.

«Как бы не так, стал бы он меня дожидаться! А ты — добрая душа, оберегаешь покой этого старого эгоиста», — подумал Поланецкий и сказал:

— Простите, что вчера я сразу же заговорил о деньгах. Привычка делового человека! Потом я страшно ругал себя за это. Право, мне очень совестно, простите меня.

— За что же? Вы ни в чем не виноваты. Вам сказали, что я всем ведаю, вы и обратились ко мне.

Вечерняя заря разгоралась все багровей. Они пошли домой, но вечер был так хорош, что остались на веранде, выходившей в сад. Поланецкий отлучился в гостиную и вернулся со скамеечкой, которую, опустясь на одно колено, подставил Марыне под ноги.

— Благодарю вас, — сказала она, наклонясь и придерживая платье руками. — Вы очень добры!.. Благодарю вас.

— Вообще-то я к людям невнимателен, — ответил Поланецкий. — Но знаете, благодаря кому я немножко научился заботиться о других? Благодаря Литке. Ее постоянно приходится опекать, и пани Эмилия заботится о ней неусыпно.

— Да, она самоотверженная мать, — отвечала Марыня, — и мы все ей будем помогать. Я пригласила бы их к нам, если б они в Райхенгалль не поехали.

— А я бы без приглашения приехал следом за Литкой.

— Приглашаю вас впредь от папиного имени в любое время.

— Не бросайтесь словами, а то я могу злоупотребить вашей любезностью. У вас здесь очень хорошо, и как только мне будет плохо в Варшаве, прилечу сюда под ваш кров…

Поланецкий уже сознательно говорил так, в расчете больше приблизиться к ней, и вместе — совершенно искренне, любуясь этим милым девичьим личиком, которое в лучах заходящего солнца показалось ему еще спокойней, чем прежде. А Марыня, подняв на него голубые глаза, будто спрашивая: «Ты серьезно или шутишь?», — ответила, понижая голос:

— Хорошо.

И оба замолчали, словно связанные незримой нитью этого взаимного обещания.

— Странно, что папы так долго нет, — сказала наконец Марыня.

И в самом деле, солнце уже зашло: в розоватых закатных сумерках бесшумно шныряла летучая мышь, с пруда доносилось кваканье лягушек.

Поланецкий промолчал, словно размышляя о своем.

— Я принимаю жизнь такой, какая она есть, мне некогда ее оценивать, — заговорил он немного погодя. —

Когда мне хорошо, вот как сейчас, я доволен, когда плохо — огорчен, вот и все. Но лет пять-шесть назад было иначе. Мы собирались небольшой компанией и рассуждали о смысле жизни. Было среди нас несколько ученых и один писатель, теперь довольно известный в Бельгии. Мы спрашивали себя: куда идет человечество, в чем суть и цель всего этого, значение и конец? Читали философов-пессимистов, теряясь в неразрешимых загадках, доходя прямо до умопомрачения, — один мой знакомый, ассистент на кафедре астрономии, забрался в такие глубины мироздания, что и в самом деле лишился рассудка. Вообразил, будто по параболе уносится в бесконечность. Потом, правда, выздоровел — и стал священником. Мы тоже изнывали в бесконечной погоне за истиной… Как птицы, летящие над морем: негде присесть и передохнуть. В конце концов я отметил про себя две вещи: во-первых, мои друзья бельгийцы не относятся к этому так уж серьезно… Мы гораздо простодушней их… А во-вторых, у меня пропадает всякая охота трудиться, и я становлюсь тряпкой, бессильным размазней. Тогда я взял себя в руки и занялся всерьез красильным делом. Жизнь, сказал я себе, — это веление природы, и не в том суть, хорошо это или плохо, а в том, что она тебе дана. Значит, живи и бери от жизни, что можно. И я хочу взять. Правда, Васковский считает, будто мы, славяне, не можем удовольствоваться этим, но это еще не факт. Если он имеет в виду деньги, тогда еще куда ни шло, можно с ним согласиться. Но я, кроме денег, ценю в жизни спокойствие, и… знаете, еще ради чего стоит, по-моему, жить?.. Ради женщины. Надо иметь близкое существо, чтобы делиться с ним печалью и радостью. Все мы смертны — это верно! Перед лицом смерти человек бессилен. That's not my business ^[60], — как говорят англичане. Но пока ты жив, надо с кем-то поделиться своим достоянием, своим добытком — деньгами, почетом или славой… Будь на Луне даже алмазные россыпи, какой в них толк, если некому их оценить? Так и человек: надо, чтоб кто-то его оценил. Вот я и думаю: кто же оценит меня, как не женщина — бесконечно добрая, преданная, горячо любимая и безраздельно мне принадлежащая. Без этого душевный покой невозможен, а без него жизнь теряет всякий смысл. Это вам говорит не романтик, не поэт, а коммерсант, человек практического склада. Иметь рядом близкое, дорогое существо — это и есть цель в жизни. А там что бог даст. Вот моя жизненная философия.

Хотя Поланецкий утверждал, что говорит, как коммерсант, он размечтался; летний вечер и присутствие молодой девушки, которая во многом соответствовала его идеалу, подействовали на него. Видимо, он и сам это почувствовал.

— Вот как я смотрю на жизнь, хотя далеко не всем это высказываю. Но сегодня вот потянуло на откровенность; права была пани Эмилия: с вами за день ближе сойдешься, чем с другим за год. Это все ваша бесконечная доброта, наверно. Ах, как было бы глупо не поехать в Кшемень! А теперь с вашего позволения буду часто сюда приезжать.

— Приезжайте, пожалуйста… когда захотите.

— Спасибо.

Они протянули друг другу руки, словно заключая союз между собой.

Ведь и он ей очень понравился — энергичный, с живыми глазами и обрамленным темной шевелюрой открытым, мужественным лицом. С ним повеяло в Кшемене чем-то новым, чего ей так не хватало, — словно раздвинулись горизонты, замкнутые до той поры прудом да ольховником. И за один этот день они сблизились, насколько это вообще возможно за день.

Наступило молчание, но и молча они, казалось, шли и шли вперед. Марыня подняла руку, указывая на встающий из-за ольховника свет.

— Луна, — сказала она.

— Да, луна! — повторил Поланецкий.

Красная, с колесо, луна медленно выкатывалась из-за деревьев. Но тут залаяли собаки, из-за дома донесся стук экипажа, и минуту спустя в гостиной, куда перед тем внесли лампу, показался Плавицкий.

Марыня перешла с террасы в гостиную, с нею — и Поланецкий.

— Ничего особенного, — сказал Плавицкий. — Просто неожиданно заехала Хромецкая; они думали, она скоро уедет, и не дали нам знать. Ямишу немного нездоровится, но он собирается завтра в Варшаву. А она обещала навестить нас послезавтра.