Генрик Сенкевич. Собрание сочинений. Том 9

Сенкевич Генрик

Зых из Згожелиц, который и в самом деле славился своей добротой и отзывчивостью, продолжал настаивать на своем и упрашивать соседей; но Мацько уперся: помирать, так в своем углу! Целые годы снился ему Богданец во сне, и сейчас, когда родное гнездо чуть не рядом, ни за что на свете он не бросит его, хоть бы последнюю ночь пришлось ему там ночевать. Бог и так милостив, что дал ему силы дотащиться сюда.

Тут старик утер слезы, которые навернулись ему на глаза, огляделся кругом и сказал:

— Коли это леса Вилька из Бжозовой, то после полудня

мы будем дома.

— Не Вилька из Бжозовой, а уже аббата, — заметил Зых.

Больной Мацько улыбнулся и немного погодя ответил:

— Коли аббата, так, может, когда-нибудь будут нашими.

— Смотрите-ка, только что говорил о смерти, — весело воскликнул Зых, — а сейчас уж хочет пережить аббата.

— Да это не я, а Збышко его переживет.

Дальнейший разговор прервали донесшиеся издалека звуки рогов в лесу. Зых тотчас придержал коня и стал прислушиваться.

— Должно быть, кто-то охотится, — сказал он. — Погодите.

— Может, аббат. Вот бы хорошо было, если бы мы сейчас с ним встретились.

— Тише!

И Зых повернулся к людям:

— Стой!

Все остановились. Рога затрубили ближе, а через минуту раздался собачий лай.

— Стой! — повторил Зых. — Сюда идут!

Збышко соскочил с коня и крикнул:

— Дайте самострел! Может, зверь выбежит на нас! Скорей! Скорей!

И, вырвав самострел из рук слуги, он упер его в землю, прижал животом, наклонился, выгнул спину, как лук, и, схватив тетиву обеими руками, в мгновение ока натянул ее на железный запор, вложил стрелу и бросился в лес.

— Натянул! Без рукояти натянул! — прошептал Зых, изумленный такой необыкновенной силой.

— Он у меня молодчина! — прошептал с гордостью Мацько.

Тем временем звуки рогов и собачий лай послышались еще ближе, и вдруг справа в лесу раздался тяжелый топот, треск кустов и ветвей, и на дорогу из чащи вынесся стрелой старый бородатый зубр с огромной, низко опущенной головой, с налитыми кровью глазами и высунутым языком, задыхающийся, страшный. Подбежав к придорожному рву, он одним махом перескочил через него, упал с разбега на передние ноги, но тотчас поднялся и, казалось, готов был уже скрыться в лесной чаще по другую сторону дороги, когда вдруг зловеще зажужжала тетива самострела, послышался свист стрелы, и зверь встал на дыбы, завертелся на месте, взревел и, как громом сраженный, повалился наземь.

Збышко выглянул из-за дерева, опять натянул тетиву и, готовясь пустить новую стрелу, подкрался к поверженному быку, который еще рыл задними ногами землю.

Однако, взглянув на зверя, он спокойно повернулся к своим и крикнул им издали:

— Так метко попал, что он даже под себя пустил!

— А чтоб тебя! — сказал, подъезжая, Зых. — Одной стрелой уложил!

— Да ведь близко, а стрела бьет со страшной силой. Посмотрите: не только жало, вся ушла под лопатку.

— Охотники уже недалеко, они, наверно, заберут его.

— Не дам! — отрезал Збышко. — Я его на дороге убил, а дорога ничья.

— А если это аббат охотится?

— Если аббат, так пускай забирает.

Тем временем из лесу вырвалось десятка полтора собак. Завидев зверя, они с пронзительным визгом кинулись на него, сбились в кучу и стали грызться между собой.

— Сейчас и охотники подоспеют, — сказал Зых. — Смотри, вон они, только выехали из лесу повыше нас и еще не видят зверя. Эй! Эй! Сюда! Сюда! Вот он лежит! Вот!..

Внезапно Зых смолк, прикрыл рукой глаза и через минуту произнес:

— Господи боже! Что это? Ослеп я, или мне мерещится?..

— Один на вороном коне впереди едет, — сказал Збышко.

Но Зых вдруг крикнул:

— Иисусе Христе! Да это, сдается, Ягенка!

И неожиданно заорал:

— Ягна! Ягна!..

И тут же погнал вперед своего меринка; но не успел он пустить его рысью, как Збышко увидел самое удивительное зрелище на свете. Сидя по-мужски на горячем вороном коне, к ним во весь опор скакала девушка с самострелом в руке и с рогатиной за плечами. От стремительной скачки волосы у нее распустились, к ним пристали шишки хмеля; лицо ее было румяно, как заря, рубашка на груди распахнута, а поверх рубашки накинут сердак овчиной наружу. Подскакав к путникам, девушка осадила коня; с минуту на лице ее изображались то сомнение, то изумление, то радость, пока наконец она не уверилась окончательно, что все это не сон, а явь, и не крикнула тонким, еще детским голосом:

— Папуся! Миленький папуся!

В мгновение ока она соскользнула со своего вороного и, когда Зых тоже соскочил с коня, чтобы поздороваться с дочкой, бросилась отцу на шею. Долгое время Збышко слышал только звуки поцелуев и два слова: «Папуся! Ягуся! Папуся! Ягуся!» — которые отец с дочерью в восторге повторяли без конца.

К ним уже подъехали люди, подъехал и Мацько на телеге, а они все еще повторяли: «Папуся! Ягуся!» — и все еще обнимали друг друга. Когда они наконец нацеловались и наобнимались, Ягенка забросала отца вопросами:

— С войны возвращаетесь? Здоровы?

— С войны. С чего это мне не быть здоровым? А как ты? А младшие братишки? Надеюсь, здоровы, а? Иначе ты бы не скакала по лесам. Но что это ты здесь делаешь, дочка?

— Да вот, как видите, охочусь, — смеясь, ответила Ягенка.

— В чужих лесах?

— Аббат позволил. И псарей прислал мне с собаками.

Тут она повернулась к своей челяди:

— Ну-ка, отгоните собак, а то изорвут шкуру!

А затем опять обратилась к Зыху:

— Ах, как я рада, как я рада, что вы приехали!.. У нас все благополучно.

— А ты думаешь, я не рад? — сказал Зых. — Дай-ка, дочка, я еще разок тебя чмокну!

И они снова стали целоваться, а когда кончили, Ягна сказала:

— Далеконько мы от дому отбились… Ишь куда заскакали, покуда травили этого зверину. Пожалуй, две мили гнали, кони и то притомились. Но какой могучий зубр, видали?.. Верных три стрелы я в него всадила, а последней, должно быть, и кончила.