Географ глобус пропил. Золото бунта
Шрифт:
«Может, меня все ж таки убило, и я мертвец? — подумал он, останавливаясь. — Почему мне не страшно? Почему стужи не чую, почему усталости нет и не болит ничего? Почему ни жрать, ни пить не хочется? Почему я в штольне и без лампады все вижу, как неясыть кладбищенская?..» Он повесил штуцер на шею и отросшими грязными ногтями с силой провел по левому запястью. Прикосновение он почувствовал, а боли — нет, будто рука оказалась отмороженной. Но из четырех рваных царапин словно нехотя выступили темные капли крови. Вроде
Осташа мерно прошагал по штольне до земляного кивота в стене и даже не перекрестился на икону. Он остановился только перед обрывом ловчей ямы с заостренными кольями на дне. Плаха, по которой переходили ловушку, была дальним концом сброшена с края ямы и косо лежала на уступе стенки.
И вдруг Осташа услышал очень тихие слова:
— Не мудрено догадаться, что ты вернешься…
— Кто здесь?! — крикнул Осташа, падая на одно колено и стволом штуцера выцеливая голос в пустой темноте.
Голос был не Яшкин, и Шакула не так говорил… Гермон?..
Из мрака светлыми пятнами медленно слепилась фигура человека, который бессильно навалился грудью на крепежную стойку и обхватил ее руками.
— Ефимыч?.. — выдохнул Осташа. — Живой?.. Старый сержант не ответил. Он устало и тоскующее глядел на Осташу с другого края ямы. Осташа должен был оторопеть… В душе и вправду что-то привычно поднялось и отхлынуло, но не омыло сердце студеной водой, а будто холстиной по камню обмахнуло. И все, и следа нет.
— Доску мне перекинь, — слабо попросил Ефимыч. Осташа отодвинул штуцер и глянул в яму.
— Мне ее не поднять — тяжела, — сказал он, подумав. — Да ведь она прочно укошена, пройдешь…
— Тогда позови меня.
Осташа сразу встал, сделал шаг назад и навел штуцер на Ефимыча.
— А ежели пальну, то убью вдругорядь? — тихо спросил он.
Ефимыч только усмехнулся.
— Позови… — повторил он.
— Лишь по зову только упыри да бесы приходят, — сказал Осташа. — А человек и без зова может.
— Да не бес я… Не упырь.
— Все одно — нежить. Тебе ж Яшка всю грудину разнес зарядом чугуна колотого… Да сам я видел — расседина тебя пожрала… Ты ж с крестом был, старый, — как так?..
— Тебя спросить надо. Я же в Тобольск уходил — не в Вайлугину гору, — тихо, но зло ответил Ефимыч. — Позови. Лучше это я буду… Это ведь быстро… Почти не страшно.
— А коли я тебя крестным знаменьем?.. — тяжело дыша, спросил Осташа.
— Пощади. И так за тебя смерть принял…
— Кого щадить? — ощерился Осташа. — Умер Ефимыч, честный солдат. А ты — морок, анчута.
— Душа-то моя осталась.
— Не надо мне про душу, хватит! — закричал Осташа. — Я не поп! Я сплавщик! Я души спасаю, когда барку веду! Хорош мне!..
— Позови, — утомленно ответил Ефимыч. — Правда — и тебе самому легче будет… Ну куда ты потом? Из горы выйдешь — а там же кругом мленье… Только хуже себе сделаешь.
— Я уж и мленье, и каменье прошел, — отрезал Осташа. — Ничего мне не будет. Плевал я на вас всех, выползков, понял? Ничего не боюсь, никого! Дойду, куда надо, всех убью! Ты мне скажи — из горы, оттуда: Яшка где?
— Все ушли, давно, — покорно сказал Ефимыч. — Ты под завалом целую ночь пролежал. Рассвет уже над Чусовой-то… Вон, глянь сам: саней с книгами нет, трех пар лыж — тоже…
Осташа оглянулся: как же он забыл, что у кивота сани с лыжами стояли? Теперь он увидел затоптанные под настил бумажные листы, сваленные грудой лишние лыжи… Неуязвим, что ли, Фармазон? Раз за разом уходит, убегает, выкручивается, меж пальцев просеивается!.. Да будь он проклят со всеми его бесами! Опять между ними целая ночь дороги!
— Я его догоню, — хрипло пообещал Осташа. — Куда он побежал?
— Старец сани потащил на Веселые горы, а вогул вора увел за собой на заимку свою.
— В Ёкву, домой? — вскинулся Осташа.
— Нет. На заимку. Где-то на скале она. Не знаю где.
— А откуда вообще тебе про то известно?
Ефимыч усмехнулся:
— Вот помрешь — так самое главное узнаешь. А про остальное и самому догадаться не трудно.
Осташа закинул штуцер за плечо, отступая от ямы. Ефимыч почти растворился во мраке.
— Не позовешь, значит? — вдогонку спросил он.
— Прости, — сказал Осташа. — Жаль мне тебя, служба… Прощай.
— Постой! Постой! — закричал Ефимыч. — Постой, Остатка!.. Прошу тебя… Выберешься — найди попа нашего, никонианского… Дай ему, что попросит, — пусть только молит за меня! Может, вымолит у горы душу мою! Найди попа!..
— Найду, — пообещал Осташа. — Не вру, найду. Ты мне жизнь спас — а я душу твою ослобоню. Не забуду, дядя Ефимыч.
Он присел под кивотом, быстро перещупал валявшиеся лыжи, отобрал подходящую пару и побежал к выходу из штольни.
Растрепанный малиновый петух восхода, роняя перья, ворочался за распадком Шурыша, сидя где-то вдали на горе Клыктан. Он все никак не мог закукарекать, примятый неровным небом. Тусклое похмельное войско ельников торчало вкривь и вкось. В холодном сиреневом тумане взгляд вязнул, как в болоте.
Осташа напялил лыжи, похлопал ими о помост и спрыгнул на снеговал. Он даже не оглянулся на черное зевло штольни, в которой навеки остался Ефимыч. Лыжня была только одна: та, которую после схода снегов со склона поверх снеговых круч протоптали Шакула, Яшка и Гермон с санями. Разрытой бороздой, вихляясь, она уходила вверх по Шурышу. Такую лыжню не потеряешь и в буран.