Гепард
Шрифт:
— В конце концов, ваше сиятельство, дон Калоджеро Седара не хуже многих других, кто пошел в гору за последние месяцы.
Скромность похвалы позволила дону Фабрицио проявить настойчивость:
— Видите ли, дон Чиччо, для меня весьма важно знатъ правду о доне Калоджеро и его семье.
— Правда, ваше сиятельство, заключается в том, что дон Калоджеро не только очень богат, но и очень влиятелен и к тому же скуп. Когда дочка была в пансионе, он ел с женой яичницу из одного яйца на двоих, но если надо, он за ценой не постоит. Поскольку каждый истраченный на свете грош попадает в чей-то карман, вышло так, что многие люди зависят теперь от дона Калоджеро. Скупость не мешает ему быть хорошим другом, и хотя за аренду земли он дерет с крестьян втридорога и тем приходится из кожи вон лезть, чтобы с ним расплатиться, месяц назад он одолжил пятьдесят унций Паскуале Трипи, который помог ему во время высадки, причем деньги ссудил без процентов, а это самое великое чудо с той поры, когда святая Розалия спасла Палермо от чумы. Впрочем, он умен как черт. Видели бы вы его весной, ваше сиятельство,
Дон Фабрицио вспомнил разговор с падре Пирроне несколько месяцев назад в залитой солнцем обсерватории. Если предсказание иезуита сбывается, почему бы не примкнуть к новому движению, чтобы обратить его на пользу своего класса — хоть в чем-то, хоть для кого-то? Кто сказал, что это ошибочная тактика? Мысль о предстоящем разговоре с доном Калоджеро уже не так пугала.
— А другие члены его семьи? Что они собой представляют?
— Жену дона Калоджеро, ваше сиятельство, вот уже много лет никто, кроме меня, не видел. Она никуда не ходит, разве что в церковь, к первой мессе, в пять утра, когда там никого нет. В такую рань служба без органа идет, но я один раз специально поднялся ни свет ни заря, чтоб на нее посмотреть. Она пришла со служанкой. Я спрятался за исповедальней, оттуда плохо было видно, и если я разглядел донну Бастиану, то лишь потому, что под конец службы в церкви стало душно и она сбросила черный платок Клянусь, ваше сиятельство, она прекрасна, как солнце, и можно понять этого собственника, дона Калоджеро, который старается держать ее подальше от чужих глаз. Но как ни сторожи дом, вести из него рано или поздно просачиваются. Служанки, ясное дело, болтливы, и, судя по всему, донна Бастиана недалеко ушла от животного: читать не умеет, писать не умеет, время на часах определять не научилась, двух слов и то связать не может. Самка похотливая, красавица дремучая, больше ничего, для постели только и годится. Она даже дочку свою не любит.
Дон Чиччо, королевский подопечный и товарищ князя по охоте, весьма гордившийся своими нехитрыми и, по его мнению, безупречными манерами, улыбался, довольный, что нашел способ хоть немного отомстить тому, кто объявил его несуществующим.
— Правда, иначе и быть не могло, — продолжал он. — Знаете, ваше сиятельство, чья дочь донна Бастиана? — Повернувшись, он встал на цыпочки и показал пальцем на далекую горстку домов, которые, казалось, сползли бы с крутого холма, если бы не были пригвождены к нему убогой колокольней, — распятое поселение. — Она дочка вашего арендатора из Рунчи, его звали Пеппе Джунта, но это был до того грязный и мерзкий тип, что никто его иначе как Пеппе Дерьмом не называл. Простите за грубое слово, ваше сиятельство. — Довольный собой, дон Чиччо накручивал на палец ухо Терезины. — Через два года после того, как дон Калоджеро похитил Бастиану, ее папашу нашли мертвым на дороге к Рампинцери с двенадцатью дробинами в спине. Дону Калоджеро и тут повезло: отец Бастианы к тому времени совсем обнаглел, просто покоя от него не было.
Многое из этого дону Фабрицио было известно раньше и бралось им в расчет, но прозвище деда Анджелики он слышал впервые, за ним открывались такие исторические глубины, такие пропасти, в сравнении с которыми дон Калоджеро благоухал, как цветочная клумба. Князь почувствовал, что почва уходит у него из-под ног: сможет ли Танкреди такое проглотить? А он сам? Дон Фабрицио пытался мысленно связать родственными узами себя, князя Салину, дядю жениха, с дедушкой невесты Пеппе Дерьмом, но у него ничего не выходило: таких уз не было и быть не могло. Анджелика была сама по себе — вешний цветок, роза, которой прозвище деда послужило лишь удобрением. «Non olet, — мысленно повторял он, — non olet, впрочем, optime feminam ас contubernium olet» [47] .
47
Не пахнет… не пахнет… женщиной и ложем пахнет превосходно (лат.).Прозвище Пеппе вызывает у князя ассоциацию с налогом на общественные уборные, введенным римским императором Веспасианом. О деньгах, полученных таким образом, Веспасиан сказал: «Не пахнет».
— Я внимательно выслушал все, что вы рассказали. Но поймите, дон Чиччо, меня не матери плохие интересуют, не деды вонючие, а синьорина Анджелика.
Тайна матримониальных намерений Танкреди, хотя они до недавнего времени и пребывали в зачаточном состоянии, несомненно, открылась бы, если бы ей, к счастью, не удалось замаскироваться. Частые посещения дома мэра и сладострастные улыбки молодого человека не могли остаться незамеченными; тысячи маленьких знаков внимания, которым в большом городе не придали бы значения, выросли до симптомов буйной страсти в глазах доннафугатских пуритан. Особенно взбудоражил всех первый визит Танкреди в дом дона Калоджеро: старички, жарившиеся на солнце, и дравшиеся на мечах мальчишки все видели, все поняли и все рассказали другим; чтобы проверить приворотные возможности дюжины персиков,
48
Рутилио Бенинказа(1555 — ок. 1626) — ботаник, астролог, ученый писатель, автор известного трактата «Непрерывный календарь» («Штапассо регрешо»).
— Синьорина другое дело, ваше сиятельство, она сама за себя говорит. Какие глаза! Какая кожа! Язык красоты понятен без слов. Думаю, и дон Танкреди его понял. Надеюсь, я не слишком много себе позволяю? Она унаследовала материнскую красоту, но только без дедушкиного запаха хлева. И, в отличие от матери, она умна. Видели, как она изменилась за те несколько лет, что провела во Флоренции? Настоящей дамой стала. Полной дамой, — уточнил дон Чиччо, не слишком разбиравшийся в словесных оттенках. — Когда она вернулась из пансиона, то позвала меня к себе домой и сыграла мне мою старую мазурку. Она плохо играла, но смотреть на нее было одно удовольствие. Черные косы, глаза, эти ноги, эта грудь… Ух! Ее простыни не хлевом пахнуть должны, а райское благоухание источать.
Князь рассердился: пошлые похвалы органиста в адрес его будущей невестки оскорбили и без того уязвленное в последнее время классовое самолюбие. Кто дал дону Чиччо право петь непристойные панегирики будущей княгине Фальконери?
Правда, бедный органист пребывал в полном неведении относительно предстоящей перемены в жизни Анджелики. Пора было все ему рассказать, тем более что через несколько часов новость станет всеобщим достоянием.
— Успокойтесь, дорогой дон Чиччо, успокойтесь! — Улыбка Гепарда была обманчиво миролюбивой. — Дома у меня лежит письмо от племянника. В немон поручает мне просить от его имени руки синьорины Анджелики, так что отныне вы будете говорить о ней со свойственной вам почтительностью. Вы первым слышите эту новость, но за такую привилегию вам по возвращении во дворец придется заплатить: вы вместе с Терезиной будете заперты на ключ в ружейной.
У вас будет достаточно времени, чтобы почистить и смазать не одно ружье, поскольку на свободу вы выйдете лишь после визита дона Калоджеро. Я не хочу, чтобы тема моего разговора с ним стала известна в Доннафугате раньше, чем состоится сам разговор.
Вся предосторожность, вся предусмотрительность, весь снобизм дона Чиччо вмиг рухнули, как рушатся кегли, опрокинутые метким ударом, и только одно чувство, самое древнее, выдержало удар и устояло.
— Со стороны вашего племянника это свинство! Он не должен жениться на дочери вашего врага, который всегда подкапывался под вас. Я думал, он хочет ее соблазнить, это была бы победа, а так это поражение, безоговорочная капитуляция. Это конец Фальконери, да и дома Салина тоже.
Высказавшись, он уныло понурил голову: больше всего на свете он хотел сейчас, чтоб земля разверзлась у него под ногами.
Князь побагровел; даже уши стали красными, даже глаза налились кровью. Он сжал кулаки-кувалды, готовый наброситься на дона Чиччо. Но, будучи человеком науки, он привык взвешивать все «за» и «против»; к тому же, несмотря на свой львиный облик, по натуре был скептиком. Последние сутки принесли немало поводов для огорчения — от результатов плебисцита до прозвища деда Анджелики и «дробин», застрявших в его спине. Тумео прав, устои — это главное, но он не понимает, что брак Танкреди с Анджеликой станет не концом, а началом всего и никаким устоям не противоречит.
Кулаки разжались, однако на ладонях не сразу исчезли вмятины от ногтей.
— Пошли домой, дон Чиччо. Согласитесь, есть вещи, которые вам не понять. Но друг друга-то мы с вами всегда понимали, верно?
Когда они спускались к дороге, трудно было сказать, кто из них Дон Кихот, а кто Санчо Панса.
Когда ровно в четыре тридцать ему доложили о приходе пунктуальнейшего дона Калоджеро, князь еще занимался своим туалетом и, велев попросить господина мэра немного подождать в кабинете, спокойно продолжал наводить красоту. Он смазал волосы аткинсоновским Lime-juice — лосьоном, приходившим из Лондона целыми упаковками, который на новом месте народная этимология превращала в валосьон, переиначивая непонятное слово точно так же, как она переиначивала слова заграничных песен. Отвергнув черный редингот, он велел заменить его светло-лиловым, более подходящим с его точки зрения для встречи по столь радостному поводу. Еще какое-то, пусть и небольшое, время ушло на то, чтобы вырвать пинцетом злосчастный светлый волосок, уцелевший при поспешном утреннем бритье, после чего он приказал позвать падре Пирроне и, прежде чем покинуть комнату, взял со стола оттиск из немецкого астрономического журнала Blatter der Himmelsforschung и, свернув трубочкой, им перекрестился (сей благочестивый жест в Сицилии гораздо реже, чем принято считать, соответствует своему религиозному смыслу).