Гепард

Томази ди Лампедуза Джузеппе

Со свечой в руке князь пошел освобождать Тумео из ружейной, где тот покорно сидел в темноте, пыхтя своей трубкой.

— Мне очень жаль, дон Чиччо, но поймите, я не мог поступить иначе.

— Понимаю, ваше сиятельство, понимаю. Надеюсь, все прошло хорошо?

— Отлично, лучше и быть не могло.

Тумео пробормотал поздравления, пристегнул поводок к ошейнику Терезины, которая спала, обессиленная охотой, поднял ягдташ.

— Захватите и моих бекасов, вы их заслужили. До свиданья, дорогой дон Чиччо, до скорой встречи. И простите меня.

На прощанье князь хлопнул его по плечу, лишний раз подчеркнув этим чувствительным знаком примирения собственное могущество, и последний преданный дому Салина человек отправился в свое бедное жилище.

Когда князь вернулся

в кабинет, падре Пирроне там уже не было: наверно, решил, что проще ускользнуть, чем обсуждать результаты переговоров, свидетелем которых он только что был. Тогда князь направился в комнату жены, чтобы рассказать ей о встрече с мэром. Звук его тяжелых быстрых шагов был слышен издалека. Он прошел через гостиную дочерей: Каролина и Катерина сматывали в клубок шерсть и при его появлении поднялись и улыбнулись; мадемуазель Домбрей быстрым движением сняла очки и, отвечая на приветствие князя, сокрушенно покачала головой; Кончетта сидела к нему спиной и вышивала на пяльцах; она не слышала шагов отца (или сделала вид, что не слышала), поэтому и не повернулась в его сторону.

Часть четвертая

Ноябрь 1860

Благодаря участившимся по случаю предстоящей свадьбы встречам с Седарой, дон Фабрицио, к своему собственному удивлению, начал открывать в будущем родственнике черты, достойные восхищения. Постепенно он перестал обращать внимание на плохо выбритые щеки, плебейское произношение, нелепые наряды и неистребимый запах пота, зато увидел, каким редким умом наделен этот человек. Проблемы, которые самому князю казались неразрешимыми, дон Калоджеро решал в два счета; свободный от оков чести, приличий и просто хорошего воспитания, удерживающих многих людей от определенных поступков, мэр Доннафугаты шел по жизни напролом, точно слон по джунглям, который валит встающие на его пути деревья и топчет все живое, не чувствуя боли, не испытывая состраданья. Взращенный в ласковых, защищенных горами долинах, где веяли вежливые зефиры с их «будьте добры», «премного благодарен», «для меня это высокая честь», «вы очень любезны», князь, беседуя с доном Калоджеро, словно попадал на открытые всем ветрам равнины, и хотя его сердцу по-прежнему были милы родные края, он не мог не восхищаться мощью горячих ветров, рождающих новую, незнакомую музыку в кронах вековых дубов и кедров Доннафугаты.

Сам не понимая почему, дон Фабрицио начал постепенно вводить дона Калоджеро в курс своих дел — сложных, запутанных и для него самого малопонятных не столько из-за неспособности понять, сколько из-за презрительного равнодушия к подобным вещам, вникать в которые он считал ниже своего достоинства, а по правде говоря, просто ленился, тем более что до сих пор ему удавалось с легкостью выходить из затруднительных положений, продавая время от времени по нескольку десятков из тысяч гектаров своей земли.

Советы, которые давал дон Калоджеро после предварительного обдумывания изложенных князем обстоятельств, всегда казались разумными и сулили результаты при условии применения жестких мер, однако в силу того, что добродушный дон Фабрицио пользовался этими советами с боязливой оглядкой, за ним с годами закрепилась слава прижимистого хозяина. Вовсе не заслуженная, она подрывала его авторитет в Доннафугате и Кверчете, но при этом никоим образом не препятствовала неудержимому распаду его состояния.

Несправедливо было бы умолчать о том, что ставшие почти регулярными встречи с князем оказали определенное влияние и на самого Седару. Прежде общаться с аристократами ему приходилось либо по делам (они продавали — он покупал), либо на торжественных приемах, куда его приглашали редко и после долгих колебаний. В обоих случаях представители данного сословия проявляли себя не с самой лучшей стороны. В результате подобного общения дон Калоджеро пришел к убеждению, что аристократ — это овца, безропотно позволяющая ему, Седаре, состригать с нее дорогостоящее руно и даже готовая дать его дочери свое имя, пользующееся необъяснимым уважением.

Но, познакомившись с Танкреди вскоре после высадки гарибальдийцев, он неожиданно для себя открыл, что молодой человек благородных кровей может быть не менее расчетливым и хладнокровным, чем он сам,

способным выменять на свои обворожительные улыбки и высокие титулы женскую красоту и чужое состояние; при этом чисто «седаровские методы» он облекал в изящную форму и использовал с таким обаянием, которое самому Седаре и не снилось. Не отдавая себе в этом отчета, он даже на себе ощущал воздействие обаяния Танкреди, хотя объяснить, в чем оно заключается, он бы не смог. Когда он познакомился ближе с доном Фабрицио, то поначалу и в нем обнаружил вялость и неспособность к самозащите, свойственные, по его представлениям, всей овечьей породе аристократов, но князь при этом обладал еще и огромной притягательной силой — иного характера, чем у молодого Фальконери, но столь же неотразимой. Еще дон Калоджеро открыл, что энергия князя направлена не на конкретные цели, не на стремление отнять что-то у других, а внутрь себя самого, на поиски жизненных смыслов. Он был поражен этим, хотя отвлеченные устремления князя представлял себе весьма туманно и не мог облечь их в словесную форму, что пытаемся здесь сделать мы. Разгадывая секрет обаяния двух этих аристократов, дон Калоджеро подумал, что не последнюю роль тут играют хорошие манеры, и сделал вывод: чем человек воспитанней, тем он приятней, потому что своим безупречным поведением способен в конечном счете свести на нет проявления многих неблаговидных человеческих свойств и подать пример выгодного альтруизма (формула, в которой эффективность прилагательного позволяла ему примириться с бесполезностью существительного). Мало-помалу дон Калоджеро начинал осознавать, что званый обед совсем не обязательно должен сопровождаться жадным чавканьем за столом и посаженными на скатерть жирными пятнами, что разговор может и не походить на собачью свару; что уступка женщине — проявление силы, а не слабости, как он думал раньше; что от собеседника можно большего добиться, если вместо «ни черта ты не понимаешь» сказать «возможно, я неясно выразился»; и что если умело пользоваться подобными приемами, от еды, женщин, доводов и собеседников проку будет куда больше.

Было бы опрометчиво утверждать, будто дон Калоджеро сразу же применил на практике обретенные знания, но он стал чаще бриться и реже возмущаться расходом мыла при стирке белья, тем дело, правда, и ограничилось; и все же именно с тех пор он и ему подобные начали постепенно меняться, освобождаться от дурных манер, чтобы через три поколения превратиться из расторопных мужланов в беспомощных аристократов.

Первое посещение Анджеликой семейства Салина в качестве невесты прошло безупречно, словно было тщательно отрепетировано. Девушка держалась настолько хорошо, что за каждым ее жестом, за каждым словом угадывалась рука режиссера. Но поскольку отсутствие в те времена быстрых средств связи вынуждало признать такое предположение несостоятельным, оставалось поверить в гипотезу, что Танкреди подготовил этот визит заблаговременно, еще до официального объявления о помолвке. Тем, кто держал князя Фальконери за человека предусмотрительного, такая гипотеза могла бы показаться смелой, но никак не абсурдной.

Анджелика появилась в шесть часов вечера в бело-розовом платье. Шелковистые, заплетенные в косы черные волосы прикрывала летняя, не по сезону, соломенная шляпа с украшением в виде виноградных гроздьев и золотистых колосьев, скромно намекавших на виноградники Джибильдольче и хлебные поля Сеттесоли. Опередив отца, Анджелика легко взбежала по ступеням высокой лестницы и бросилась в объятья дона Фабрицио. Она запечатлела на его бакенбардах два поцелуя, которые тут же были ей возвращены с особым удовольствием, причем губы князя чуть дольше положенного задержались на молодых щечках, от которых исходил аромат гардении. Анджелика покраснела и отступила на полшага.

— Я счастлива, я так счастлива, — она снова приблизилась и, поднявшись на цыпочки, выдохнула ему в ухо: — дядище!

Этот порыв искренности и доверительной секретности был счастливой режиссерской находкой, сравнимой по своему эффекту разве что с детской коляской Эйзенштейна: он привел в восторг чистое сердце князя, теперь уже окончательно покоренное невестой племянника.

Дон Калоджеро тем временем одолел лестницу и сообщил, как переживает жена, что не смогла прийти: вчера вечером она оступилась, у нее растяжение связок на левой ноге, очень болезненное.