Гепард
Шрифт:
— Извини, падре, слишком мудреные вещи ты говорил, вот меня и сморило.
Оба улыбнулись. Спустились по лестнице, вышли на улицу. Весь Сан-Коно, вся долина тонули во мраке, ночь позволяла различить лишь соседние горы, угрюмые, как всегда. Ветер стих, но было очень холодно. Неистово сверкали звезды, излучая тысячеградусное тепло, но согреть бедного старика они не могли.
— Хотите, дон Пьетрино, я принесу вам еще один плащ?
— Спасибо, я привычный. Завтра расскажешь, как князю Салине понравилась революция.
— А я вам и сейчас в двух словах скажу: он говорит, что никакой революции не было и что все останется как раньше.
— Ну и дурак! А это тебе не революция, когда мэр хочет заставить меня платить
Мигающий свет фонаря не сразу исчез в плотных, как войлок, потемках.
Падре Пирроне подумал, какой сложной головоломкой мир должен представляться тем, кто не знает ни математики, ни теологии. «Господи, лишь ты, Всеведущий, мог так все запутать. Сложная у нас жизнь».
Очередное подтверждение сложности жизни он получил на следующее утро. Ему предстояло служить мессу в местной церкви, и когда он спустился вниз, чтобы отправиться в храм, и заглянул в кухню, то увидел там свою сестру Сарину, которая резала лук В глазах у нее стояли слезы — более крупные, как ему показалось, чем обычно бывает при резке лука.
— Что случилось, Сарина? Ты чем-то расстроена? Не огорчайся: Господь посылает испытания и дарует утешение.
Она больше не сдерживала себя и, уронив голову на засаленный стол, громко разрыдалась — так на бедную женщину подействовал ласковый голос брата. Сквозь рыдания слышались одни и те же слова:
— Анджелина… Анджелина… Если Винченцино узнает, он обоих убьет… Анджелина… Он их убьет!
Засунув руки за широкий черный пояс, так что снаружи оставались только большие пальцы, падре Пирроне смотрел на сестру. Понять было нетрудно: Анджелиной звали незамужнюю дочь Сарины, а Винченцино, чьего гнева следовало бояться, был отцом девушки, его, падре Пирроне, зятем. Единственным неизвестным в этом уравнении оставалось имя возможного любовника Анджелины.
Иезуит помнил ее плаксивой девчонкой, какой она была семь лет назад. Теперь ей должно было быть восемнадцать, и вчера, при новой встрече, он нашел ее дурнушкой: челюсти выдавались вперед, как у многих местных крестьянок, а в глазах застыл страх бездомной собаки. Вчера, увидев племянницу, он в глубине души сравнил ее с Анджеликой. Жестокое сравнение: невзрачная внешность племянницы соответствовала ее плебейскому имени Анджелина, точно так же как имя Анджелика, воспетое Ариосто, соответствовало красоте той, что нарушила недавно покой в доме Салина.
Судя по всему, случилась беда — и немалая. Падре Пирроне понял, что попал в переплет, и ему вспомнились слова дона Фабрицио: есть родня, есть и возня. Лучше бы они ему не вспоминались. Он вытащил из-за пояса правую руку и, сняв шляпу, тронул вздрагивающее плечо сестры:
— Будет, Сарина, успокойся. К счастью, я здесь. Не плачь, слезами горю не поможешь. А где Винченцино?
Винченцино собирался в этот день повидаться в Римато с полевым стражником братьев Скиро и уже ушел. Тем лучше, можно спокойно все обсудить. Сарина продолжала всхлипывать, размазывая по лицу слезы и шмыгая носом, но в конце концов падре Пирроне удалось узнать, в чем дело. Анджелина дала себя соблазнить. Эта ужасная история случилась в бабье лето: она встречалась со своим возлюбленным на сеновале у донны Нунциаты и вот уже три месяца как забеременела. Теперь, умирая от страха, она во всем призналась матери, ведь еще немного — и ее выдаст живот, и тогда от Винченцино не жди пощады.
— Он и меня убьет за то, что молчала. Для такого, как он, на первом месте честь.
Глядя на низколобого Винченцино с отпущенными на висках патлами — так называемыми «кодерами», с походкой враскачку, с вечно оттопыренным от ножа правым карманом штанов, сразу было видно, что это «человек чести», один из тех буйных недоумков, которые всегда найдут повод устроить резню.
У Сарины
— Сарина, Сарина, сколько можно! Поплакала и хватит! Парень должен на ней жениться, и он женится. Я схожу к нему, поговорю с ним, с родителями, все уладится. Винченцино будет знать только об обручении, и его драгоценная честь останется незапятнанной. Но я должен знать, кто этот человек Тебе-то самой известно, кто он? Тогда назови мне его.
Сестра подняла голову: теперь в ее глазах можно было прочесть уже не тот животный страх смерти, который ожидал увидеть брат, смерти от ножа, а другой, более глубокий, более мучительный страх, пока еще ему непонятный.
— Это Сантино Пирроне! Сын Тури! Он сделал это назло, назло мне, нашей матери, нашему отцу, царство ему небесное! Я с Сантино никогда не раз говаривала, от всех слышала о нем только хорошее, а он подлецом оказался, достойным сынком своего сволочного папаши, нечестивцем. Я только потом уже вспомнила, что тогда, в ноябре, часто видела, как он с двумя дружками ходит мимо нашего дома, а у самого за ухом красная герань. Адский огонь, адский огонь!
Иезуит взял стул, сел рядом с сестрой. Понятно, что к мессе он уже не успеет. Дело оказалось серьезнее, чем он думал. Тури, отец обольстителя, приходился ему дядей: он был братом, старшим братом покойного отца. Двадцать лет тому назад они оба работали надсмотрщиками, и оба достойно выполняли свои обязанности — это было хорошее время. Позже братьев разделила ссора, одна из тех непонятно из-за чего возникающих семейных ссор, когда примирение невозможно, поскольку каждой из сторон есть что скрывать и ни одна из них ничего толком не объясняет. Все началось в тот день, когда отец Сарины и иезуита стал владельцем миндальной рощицы. Его брат Тури тут же заявил, что половина рощи принадлежит ему: то ли он внес за нее половину стоимости, то ли вложил половину труда. Купчая была составлена на имя покойного дона Гаэтано. Разъяренный Тури носился по Сан-Коно, изрыгая проклятия в адрес брата: доброе имя дона Гаэтано оказалось под угрозой, зато благодаря вмешательству друзей удалось избежать худшего. Роща осталась за Гаэтано, однако две ветви семейства Пирроне разделяла теперь бездонная пропасть. Тури даже на похороны брата не пришел, и в доме сестры его иначе как сволочью не называли. Все это иезуиту было известно из путаных писем, которые под диктовку Сарины писал приходский священник, и хотя у него был собственный взгляд на эту историю, он из сыновнего уважения предпочитал его не высказывать. После смерти отца роща принадлежала Сарине.
Сомнений не было: любовь и страсть тут ни при чем. Речь шла о подлости, о подлой мести за другую подлость. Падре Пирроне благодарил Провидение за то, что оно привело его в Сан-Коно именно в эти дни, когда все можно было еще исправить.
— Послушай, Сарина, я берусь за два часа все уладить. Но ты должна мне помочь. Половину Киббаро (так называлось место, где находилась пресловутая роща) придется отдать Анджелине в приданое. Другого выхода нет: эта дура вас разорила, — сказал он, подумав, что даже течка у суки помогает Господу вершить свой суд.
Сарина пришла в бешенство:
— Половину Киббаро? Отродью этих мерзавцев? Никогда! Пусть она лучше умрет!
— Ладно. В таком случае после мессы я поговорю с Винченцино. Не бойся, я постараюсь охладить его пыл.
Он надел шляпу и снова засунул руки за пояс. Уверенный в себе, он ждал, что скажет Сарина.
Список возможных проявлений ярости Винченцино, даже после того, как отец иезуит его тщательнейшим образом отредактировал, оставался неудобочитаемым для несчастной Сарины, которая расплакалась в третий раз; однако всхлипывания мало-помалу становились все реже и вскоре совсем прекратились. Женщина встала.