Шрифт:
На скамейке летнего сада «Тиволи» сидело несколько человек…
Один из них, борец-тяжеловес Костя Махаев, тихо плакал, размазывая красным кулаком по одеревенелому лицу обильные слезы, а остальные, его товарищи, с молчаливым участием смотрели на него и шумно вздыхали.
— За что?.. — говорил Костя, как медведь качая головой. — Божже ж мой… Что я ему такого сделал? А?.. «Тезей! Геракл»!..
Подошел член семьи «Братья Джакобс — партерные акробаты». Нахмурился.
— Э…
— Обидели его, — сказал Христич, чемпион Сербии и победитель какого-то знаменитого Магомета-Оглы. — Борьбовый репортер обидел его. Вот кто.
— Выругал, что ли?
— Еще как! — оживился худой, пренесчастного вида борец Муколяйнен. — Покажи ему, Костя.
Костя безнадежно отмахнулся рукой и, опустив голову, принялся рассматривать песок под ногами с таким видом, который ясно показывал, что для Кости никогда уже не наступят светлые дни, что Костя унижен и втоптан в грязь окончательно и что праздные утешения друзей ему не помогут.
— Как же он тебя выругал?
Костя поднял налитые кровью глаза.
— Тезеем назвал. Это он позавчера… А вчера такую штуку преподнес: «Cибиряк, говорит, Махаев борется, как настоящий Геракл».
— Наплюй, — посоветовал член семейства Джакобс. — Стоит обращать внимание!
— Да… наплюй. У меня мать-старушка в Красноярске. Сестра три класса окончила. Какой я ему Геракл?!
— Геракл… — задумчиво прошептал Муколяйнен. — Тезей — еще так-сяк, а Геракл, действительно.
— Да ты знаешь, что такое Геракл? — спросил осторожный победитель Магомета-Оглы.
— Черт его знает. Спрашиваю у арбитра, а он смеется. Чистое наказание!..
— А ты подойди к репортеру вечером, спроси — за что?
— И спрошу. Сегодня еще подожду, а завтра прямо подойду и спрошу.
— Тут и спрашивать нечего. Ясное дело — дать ему надо. Заткни ему глотку пятью целковыми и конец. Ясное дело — содрать человек хочет.
Костя приободрился.
— А пяти целковых довольно? Я дам и десять, только не пиши обо мне. Я человек рабочий, а ты надо мной издеваешься. Зачем?
Он схватился за голову и простонал, вспомнив все перенесенные обиды:
— Господи! За что? Что я кому сделал?!
Лица всех были серьезны, сосредоточены. Около них искренно, неподдельно страдал живой человек, и огрубевшие сердца сжимались жалостью и болью за ближнего своего.
Был поздний вечер.
По уединенной аллее сада ходил, мечтательно глядя на небо, спортивный рецензент Заскакалов и делал вид, что ему все равно: позовет его директор чемпионата ужинать или нет?
А ему было не все равно.
Из-за кустов вылезла массивная фигура тяжеловеса Кости Махаева и приблизилась к рецензенту.
— Господин Заскакалов, — смущенно спросил Костя, покашливая и ненатурально отдуваясь. — Вы не потеряли сейчас десять рублей? Не обронили на дорожке?
— Кажется, нет. А что?
— Вот я нашел их. Вероятно, ваши. Получите…
— Да это двадцатипятирублевка!
— Ну что ж… А вы мне дайте пятнадцать рублей сдачи — так оно и выйдет.
Заскакалов снисходительно улыбнулся, вынул из кошелька сдачу, бумажку сунул в жилетный карман и снова зашагал, пытливо смотря в небо.
— Так я могу быть в надежде? — прячась в кустах, крикнул застенчивый Костя.
— Будьте покойны!
Прошла ночь, наступил день. Ночь Костя проспал хорошо (первая ночь за трое суток), а утро принесло Косте ужас, мрак и отчаяние.
В газете было про него написано буквально следующее:
«Самой интересной оказалась борьба этого древнегреческого Антиноя — Махаева с пещерным венгром Огай. В искрометной схватке сошелся Махаев, достойный, по своей внешности, резца Праксителя, и тяжелый железный венгр. Как клубок пантер, катались оба они по сцене, пока на двадцатой минуте страшный Геракл не припечатал пещерного венгра».
Опять днем собрались в саду, на той же самой скамейке, и обсуждали создавшееся невыносимое положение…
Ясно было, что грубый, наглый репортер ведет самую циничную кампанию против безобидного Кости Махаева, и весь вопрос только в том — с какой целью?
Сначала решили, что репортера подкупили борцы другого, конкурирующего чемпионата. Потом пришли к убеждению, что у репортера есть свой человек на место Кости, и он хочет так или иначе, но выжить Костю из чемпионата.
Спорили и волновались, а Костя сидел, устремив остановившийся, страдальческий взгляд на толстый древесный ствол, и шептал бледными, искривленными обидой губами:
— Геракл… Так, так. Антиной! Дождался. «Достойный резца»… Ну, что ж — режь, если тебе позволят. Ешь меня с хлебом!.. Пей мою кровь, скорпиён проклятый!
Костя заплакал.
Все, свесив большие, тяжелые головы, угрюмо смотрели в землю, и только толстые, красные пальцы шевелились угрожающе, да из широких мясистых грудей вылетало хриплое, сосредоточенное дыхание…
— Антиноем назвал! — крикнул Костя и сжал руками голову. — Лучше бы ты меня палкой по голове треснул…
— Ты поговори с ним по душам, — посоветовал чухонец. — Чего там!
— Рассобачились они очень, — проворчал поляк Быльский. — Вчера негра назвал эбеновым деревом, на прошлой неделе про него те написал: сын Тимбукту… Спроси — трогал его негр, что ли?
— Негру хорошо, — стиснув зубы, заметил Костя, — он по-русски не понимает. А я прекрасно понимаю, братец ты мой!..
Долго сидели, растерянные, мрачные, как звери, загнанные в угол.
Думали все: и десятипудовые тяжеловесы, и худые, изможденные жизнью, легковесы.
Жалко было товарища. И каждый сознавал, что завтра с ним может случиться то же самое.