Герберт Уэллс

Чертанов Максим

Тогда Уэллс видел панацею в системе пропорционального представительства: страна делится на несколько больших избирательных округов и в каждом выставляются 20–30 кандидатов, не партийных, а независимых; кроме того, избиратель отмечает, какого кандидата он — в случае, если «„его“ кандидат» проходит и без его голоса или не проходит вовсе — выбрал бы во вторую и третью очередь. Уэллсу казалось, что таким образом в парламент попадут хорошие люди, а правительства из партийных превратятся в народные. Рамсей Макдональд, лидер лейбористов, выступал с критикой пропорционального представительства; Уэллс назвал его «типичнейшим продуктом существующей избирательной системы». А теперь ему предлагалось участвовать в выборах от партии этого самого Макдональда. С ума он сошел, что ли? «В политические материи я полез не потому, что надеялся достичь своих целей, а потому что это был хоть какой-то шанс…»

Ситуация была следующая: после того

как Ллойд Джордж одержал победу на выборах в декабре 1918 года, популярность его правительства стала уменьшаться: правые были недовольны бюджетными тратами, левых возмущали строгие меры экономии, ирландский вопрос не был решен, во внешней политике происходили неприятные вещи, а в 1922-м поддержка Англией Греции в кампании против Турции (проигранной) едва не привела страну к новой войне. В такой обстановке и консерваторы, и лейбористы могли надеяться на успех. Уэллс был выдвинут кандидатом от Лондонского университета (который приравнивался к избирательному округу). От этого округа баллотировался в 1918-м Сидней Уэбб, но потерпел поражение. Уэллса это смущало. Однако: «Я думал не о том, чтобы меня избрали, а о том, что при помощи предвыборных обращений и листовок, скажем, „Лейбористского идеала образования“, смогу добиться обновления школьных программ как партийной задачи и хотя бы поставлю на подобающее место преподавание истории в начальной школе». Лукавил или вправду готов был удовольствоваться столь скромной задачей? Но для него эта задача не была скромной. Он также согласился участвовать в выборах на должность ректора университета Глазго — опять же для того, чтобы «поставить на место преподавание истории».

Выдвижение в кандидаты не прошло гладко. Фабианец Ричард Тауни протестовал против выдвижения Уэллса, во всеуслышание назвав его «хамом», и предлагал вместо него Бертрана Рассела. Ему ставили в вину членство в Неомальтузианской лиге: многим лейбористам не нравилось мальтузианство. Его упрекали за «аморальное поведение». Макдональд его недолюбливал. Наконец, он был дьявольски вспыльчив и не умел выступать публично. Беллок в «Дейли ньюс» ядовито замечал: «С его моралью, темпераментом, страстью к поучениям и ораторским искусством он будет весьма уместен в палате общин», а Честертон писал еще с большим ядом: «Вопрос не в том, подходит ли м-р Уэллс парламенту. Вопрос в том, подходит ли парламент м-ру Уэллсу. Я думаю, что нет».

Но он был популярен, и его кандидатуру все-таки утвердили. Он выпустил две брошюры — «Мир, долги мира и богатые люди» и «Что означает для человечества прочный мир» — и произнес несколько речей. Своими приоритетами он называл реформу образования, здравоохранения и Лиги Наций, а для стабилизации британской экономики, обремененной долгами, предлагал увеличить налог на капитал. В ноябре он провел встречу с избирателями в школе Миллбенк; сохранившаяся стенограмма показывает, что говорил он не так уж плохо, поскольку его выступление прерывалось аплодисментами и над его остротами дружно смеялись. Он говорил, в частности, о впечатлениях от поездки в Россию, утверждая, что «левый» большевизм не так плох, как «правый». Его не поняли — ни о каком «правом большевизме» никто ничего не знал. Уэллс имел в виду гипотетическую диктатуру Колчака или Деникина; однако эти слова, сказанные за восемь лет до прихода к власти Гитлера, можно расценить и как пророчество.

Многие предвыборные тонкости от него ускользнули: по незнанию он нарушил правила распространения агитационных материалов и был за это наказан. На выборах он получил 1420 голосов, больше чем Уэбб четыре года назад, но был только третьим: победил, набрав 4307 голосов, кандидат от тори, который, что самое обидное, был его однофамильцем — Сидней Рассел Уэллс. Той же осенью он провалился и на выборах ректора в Глазго, тоже оказавшись третьим (победил лорд Биркенхед). В целом итоги выборов для лейбористов были неплохи: они получили 142 места в парламенте (Ллойд Джордж еще в октябре подал в отставку, а правительство возглавил консерватор Бонар Лоу). Уэллс решил бросить политику. Но политикам он отплатил: сочинив на них сатиру — роман «Люди как боги» (Men like Gods), который был окончен в 1922 году и вышел весной 1923-го в издательстве «Касселс». Писатель Барнстейпл чудесным образом переносится из своего мира, где «повсюду царили вражда и безумие», в Утопию, которая виделась ему в мечтах. К несчастью, вместе с ним туда угодили Артур Бальфур, Уинстон Черчилль, хозяин «Дейли экспресс» Макс Бивербрук и леди Нэнси Астор — светская дама и депутат парламента (в романе они фигурируют под псевдонимами).

Утопия подчинила себе природу. В ней полностью ликвидированы сорняки, комары, мухи, осы, волки, крысы, микробы, болезни и плохая погода, крапива не жжется, львы и леопарды едят травку и позволяют детям себя гладить, слоны и жирафы в почете, лошади и гиены в загоне, медведь достиг необычайного уровня интеллекта, собаки не лают, женщины не носят ночных рубашек, и все общаются друг с другом телепатическим способом. (Сатана, правда, говорил: «Только представить себе: совершенные цветы! совершенные фрукты! совершенные звери! Боже мой! До чего бы это все надоело человеку! До чего надоело бы!» — но ведь это Сатана, а ему доверять нельзя…) Читая это, невозможно поверить, что автору изрядно за пятьдесят: нет, ему не может быть больше двенадцати — или он над нами издевается! Но, кажется, все всерьез: «Эти земляне боятся увидеть, какова на самом деле наша Мать Природа. <…> Она не исполнена грозного величия, она отвратительна. Неужели вы, земляне, не видите ее грязи, жестокости и бессмысленной гнусности многих ее творений?» Утопийцы, в отличие от землян, хорошо видят подлость и гнусность такого творения природы, как муха (то ли дело жираф!) — и посему ее истребили.

В Утопии царит коммунизм — случился он без революций, посредством образования. Теперь там нет частной собственности, денег и правительства, а решения принимают «те, кто лучше остальных осведомлен в данном вопросе»; если кто-то отказывается выполнить принятое решение, его «проверяют на душевное и нравственное здоровье». (После проверки, надо полагать, его лечат.) Специальная служба располагает сведениями о местонахождении каждого жителя, следит за его передвижением и всегда знает, где кто зарегистрирован и отмечен. Несмотря на это, утопийцы свободные люди: «Каждый утопией свободен обсуждать и критиковать все что угодно, разумеется, при условии, что он не будет лгать ни прямо, ни косвенно; он может уважать или не уважать кого-либо или что-либо, как ему угодно. Он может вносить любые предложения, даже самые подрывные. Единственно, что требуется, — это воздерживаться от лжи…» Непонятно: ведь ежели человек высказывает подрывные идеи, он, стало быть, и действует подрывным образом — он же честен, как все утопийцы! — и тогда его должны «проверить на душевное и нравственное здоровье» со всеми вытекающими последствиями. Вряд ли кому-то в таких условиях захочется высказывать подрывные идеи…

Деторождение тоже взято под контроль и происходит, когда это нужно обществу. Мы помним, что Уэллс начинал свои утопии с идей о селекции человека, но потом свел свои требования к тому, что размножаться нельзя только сумасшедшим и больным, чьи болезни передаются по наследству. Почему вернулся к старому? Вероятно, сказалось влияние Неомальтузианской лиги. Неомальтузианство отличалось от мальтузианства не только тем, что в качестве средства контроля за рождаемостью Мальтус предлагал половое воздержание, а неомальтузианцы контрацепцию, но и тем, что неомальтузианцы ожидали кризиса перенаселения планеты со дня на день, тогда как Мальтус относил это к неопределенному будущему. Уэллс поверил — возможно, под влиянием неомальтузианца Кейнса, — что земляне вот-вот начнут вымирать с голоду. Но было у него и другое соображение.

За военные и послевоенные годы пролетариат его окончательно «достал». Умных людей было мало, а пролетариата чересчур много. Непропорционально много также было азиатов с кинжалами, крестьян с вилами и прочих вредных, как мухи, существ. «Мир захлебывался во все растущем потоке новорожденных, и интеллигентное меньшинство было бессильно воспитать хотя бы часть молодого поколения так, чтобы оно могло во всеоружии встретить требования новых и по-прежнему быстро меняющихся условий жизни. <…> Огромные массы населения, неизвестно зачем появившиеся на свет, покорные рабы устаревших, утративших смысл традиций, податливые на грубейшую ложь и лесть, представляли собой естественную добычу и опору любого ловкого демагога, проповедующего доктрину успеха, достаточно низкопробную, чтобы прийтись им по вкусу».

Землянам Утопия не нравится. «Жизнь на Земле, — говорят они утопийцам, — полна опасностей, боли и тревог, полна даже страданий, горестей и бед, но кроме того — а вернее, благодаря этому — она включает в себя упоительные мгновения полного напряжения сил, надежд, радостных неожиданностей, опасений и свершений, каких не может дать упорядоченная жизнь Утопии». (Прекрасные слова — любой из нас под ними подпишется. Правда, обычно мы восхваляем страдания и испытания в том случае, когда причиняем их кому-нибудь, а не когда их причиняют нам, но это конечно же сущий пустяк.) Барнстейпл издевается над своими товарищами, убежденными в том, что земное устройство есть вещь идеальная, и пытающимися убедить в этом утопийцев. Вдруг выясняется, что земляне привезли с собой вирус. Их изолируют на острове, они решают, что нужно бежать и захватить власть над Утопией. Барнстейпл принимает решение донести — «нельзя низводить либерализм до болезненного почитания меньшинства!» — и убегает с острова, но утопийцы, оказывается, уже все знают; они телепортировали людей в космос и тут же о них позабыли. Барнстейпл остается в Утопии и продолжает восхищенными глазами смотреть на утопийцев. Ему все в них нравится — даже то, что они безжалостны.