Герцог Бекингем

Дюшен Мишель

Карл же, со своей стороны, проявлял все большее раздражение в адрес жены и французов. Он аннулировал данные несколько недель назад инструкции об освобождении католиков из заключения и возмещении им штрафов. Епископ Мандский, исповедник королевы, по неосторожности выразил Бекингему протест против подобного посягательства на условия, внесенные в брачный договор. Это ему не прошло даром: Бекингем выставил его за дверь с криком: «Убирайтесь! Вы можете вести себя, как хотите, только когда читаете свой молитвенник или служите мессу!» ^{303}

4 августа король явился на заседание, чтобы лично объявить парламенту о своей доброй воле. Но произошла новая оплошность. Государственный секретарь Конвей и сэр Джон

Кок, взявшие слово после государя, называли столь противоречивые цифры предполагаемых расходов, что депутаты уже не знали, чему верить: 40 тысяч фунтов стерлингов – смешная сумма! – как того требовал Конвей, или 600 тысяч фунтов, как сказал Кок? Это снова послужило поводом для критики. Ее начал Сеймур, который напомнил о неудачах, постигших армию Мансфельда в Нидерландах и Германии, и потребовал ясного отчета правительства о том, как оно распорядится уже предоставленными средствами, а также дополнительными, которые запрашивает.

На этот раз Бекингем счел, что пришел его черед отвечать. Он попросил, чтобы обе палаты собрались 8 августа на совместное заседание и выслушали то, что мы бы теперь назвали изложением общей политической линии. Речь должна была идти обо всем: о Вальтелине, об Италии, о Германии, о союзе с князьями-протестантами, об уверенности в скорых победах на море… «Поскольку, милорды и господа, положение дел нынче именно таково, я надеюсь, что вы укрепите в своих сердцах то доверие к Его Величеству и ко мне, каковое вы проявляли в прошлом году, ибо с тех пор я не делал и не задумывал ничего такого, что было бы противно высказанным вами тогда пожеланиям». То была чистая риторика, и депутаты прекрасно поняли это, ведь Бекингем не сказал ни слова о «французском браке», об обещании проявлять терпимость к католикам, о кораблях, предоставленных королю Франции, и всячески старался не открывать свои карты, говоря о предстоящей морской экспедиции. «Если бы я прислушивался к слухам и сплетням, – сказал в заключение главный адмирал, – я боялся бы оказаться униженным в вашем мнении по сравнению с тем, что было в прошлом, однако я знаю, что это не так, поскольку моя душа всецело предана королю и государству, ибо я – искренне предан Англии» ^{304}.

Что до запрашиваемых субсидий, то Бекингем опять не назвал суммы. «Доверьтесь королю, вложите меч в его руки и дайте ему средства для того, чтобы встать во главе армии». Подобное упорное увиливание от ясности просто поражает. Делалось ли это намеренно, чтобы не привести депутатов в полное смятение, открыв им реальную картину бюджетных бедствий? Или фаворит и сам был не в состоянии точно рассчитать нужды флота? В любом случае, результат оказался вполне ожидаемым: при таких условиях, не зная даже размера запрашиваемых средств, депутаты не одобрили их.

И наконец, случился еще один инцидент (если его можно назвать таковым), окончательно омрачивший обстановку. Берберские пираты захватили английское судно прямо в территориальных водах Англии, неподалеку от мыса Лендс-Энд в Корнуолле. Некий Уильям Легг, ставший одной из жертв нападения, прислал письмо, содержание которого возмутило депутатов: там описывались грабеж и жестокость пиратов. На этот раз Сеймур напрямую выступил против главного адмирала, который должен был отвечать за безопасность страны: «Наберемся храбрости, чтобы сказать, кто виноват в этом. Мы доверяли герцогу Бекингему, стало быть, это именно его вина, его самого или его подчиненных. Безопасность королевства не должна находиться в руках людей, не способных отвечать за свои поступки» ^{305}.

Поскольку было ясно, что нового голосования по субсидиям не будет, а парламент становится все более беспокойным, Карл I решил распустить его. То была грубая ошибка, тем более что речь шла о первом созыве нового правления. В Англии и за границей этот поступок сразу же расценили как признак взаимного недоверия между королем и народом, хотя шесть месяцев назад все заставляло думать иначе.

Хранитель печати Уильямс попытался убедить государя не отменять, а перенести заседания и подождать первых успехов готовящегося к военным действиям флота. Если верить венецианскому послу, то даже сам Бекингем на коленях умолял короля отказаться от своего решения ^{306}. Но Карл уперся, и 12 августа в дверь зала заседаний постучал глашатай с черным посохом в руке, чтобы объявить о роспуске парламента.

Тучи на горизонте молодой четы

Сложности, которые, начиная с июля 1625 года, возникли в отношениях Карла с его юной супругой, занимали серьезное место в контексте английской и европейской политики. Сам этот брак был по сути политическим: по мысли Людовика XIII и британского короля, речь шла об объединении двух стран в рамках дипломатического, а может быть, и военного союза. Решающую роль в этом деле сыграл Бекингем. Таким образом, доброе согласие (как физическое, так и душевное) между супругами становилось необходимым условием осуществления политических планов.

К сожалению, проблемы появились с самого начала, и не последнюю роль в этом сыграло то, что Генриетте Марии было поручено действовать в пользу возвращения Англии в лоно католической церкви. При отъезде юная королева получила от матери инструкции (составленные отцом де Берюлем): «Помните, что Вы – дочь Церкви. Это первое и основное качество, которое Вам свойственно и будет свойственно впредь. […] Не допускайте, чтобы в Вашем присутствии говорили что-либо, направленное против Вашей веры. Заботьтесь о защите католиков перед лицом короля, Вашего супруга, дабы их вновь не постигли несчастья, от которых их избавляют счастливые обстоятельства Вашего брака. Бог посылает Вас в эту страну для их защиты. […] Ежедневно молитесь Господу и велите молиться о том, чтобы он соблаговолил вернуть Вашего мужа к истинам вероисповедания, за которое отдала жизнь его бабушка ^[62]» ^{307}.

Трудно представить что-либо более недопустимое и даже чреватое скандалом, учитывая состояние умов в Англии. Согласно брачному договору, предполагалось, что юная королева будет свободно исповедовать свою веру, имея католическую часовню, находящуюся в ведении епископа (Даниеля де Ламотт-Уданкура, епископа Мандского, родственника Ришелье) и обслуживаемую множеством францисканцев и капуцинов. Появление этих людей в рясах на улицах Лондона в тот момент, когда парламент требовал возвращения к соблюдению всех строгостей против английских католиков, не могло не спровоцировать возмущения.

Вдобавок французские фрейлины Генриетты Марии, последовавшие за ней в Англию, откровенно не желали привыкать к нравам и обычаям этой страны. Да и сама Генриетта – не следует забывать, что ей было всего 16 лет и она не имела никакого житейского и политического опыта, – охотно прислушивалась к советам фрейлин и своего исповедника. Весьма скоро супруг начал жаловаться, что она «к нему холодна», что она с ним нелюбезна. Он велел Бекингему поговорить с ней.

Бекингем и Генриетта Мария. Есть все основания думать, что с самого начала между ними не возникло ни малейшей симпатии. Что касается Генриетты, то более чем вероятно, что ее мать и сам Ришелье предостерегали ее от английского фаворита и влияния, которое он оказывает на короля. Бекингем же имел все основания опасаться, что молодая жена завоюет доверие мужа и его сердце. Как утверждали французы, фаворит с самого отъезда из Франции старался создать трещину в отношениях между супругами (в конце концов, разве не сам он, более чем кто-либо, стремился к заключению этого брака?), мы не можем не признать, что он не стремился сгладить разногласия между ними.