Герцог Бекингем
Шрифт:
Как хотелось бы верить, что подобное требование в условиях «антипапистских» настроений в Англии 1626 года было просто язвительной остротой! Увы, то была не шутка. Карл предложил, чтобы его жена, раз уж она не может быть коронована, присутствовала на церемонии в специально отведенной для нее ложе. Опять отказ. И так получилось, что 2 февраля 1626 года Карл I, «защитник веры», облаченный в белую одежду, один получил помазание, корону, скипетр, державу и все прочие монархические регалии из рук епископа Лода. К отсутствию королевы все отнеслись с вполне справедливым суровым осуждением. «Подобная демонстрация неповиновения и нежелания прийти к согласию достойна сожаления», – записал государственный секретарь
Описывая коронацию, ее свидетель сэр Саймондс Дьюз приводит красноречивый эпизод. При восхождении на помост Бекингем, шедший слева от короля, протянул ему правую руку, чтобы помочь подняться, однако Карл, наоборот, «просунул свою руку под правый локоть герцога и таким образом помог ему взойти по ступеням, говоря при этом: "Вам нужнее моя поддержка, чем мне Ваша"». «Эти слова, – завершает свой рассказ Дьюз, – я припомнил позднее, когда король ради спасения герцога, которого парламент поставил в опасное положение, решил распустить его раньше срока» {318}.
Открытие парламента
Сразу же после коронации, 6 февраля, состоялось открытие парламента. На этот раз была организована традиционная процессия от Уайтхолла до Вестминстера. То было красочное зрелище, ибо в процессии шагали пэры в длинных горностаевых мантиях, епископы, облаченные в свое полное одеяние, и депутаты общин в темных, но весьма элегантных костюмах, а возглавляли процессию король и его Тайный совет.
Увы! Случилась новая стычка с королевой. Она пожелала смотреть на процессию из окна Уайтхолла, сидя рядом с послом Бленвилем, со своим камергером Тилльером и в окружении французских фрейлин. Король предполагал, что все будет иначе: он хотел, чтобы Генриетта Мария сидела рядом с леди Бекингем, матерью фаворита, и герцогиней Кейт на балконе дома, находившегося на противоположной стороне улицы. Разумеется, то был знак внимания к герцогу, но вместе с тем также способ продемонстрировать всем, что молодая королева благосклонна к английским дамам. Последовала бурная сцена, в которой Генриетта Мария повела себя, как капризный ребенок: она отказалась двинуться с места, потому что идет дождь и он испортит ее прическу. Когда об этом сообщили Карлу, он сказал, что дождь уже закончился, и послал к супруге Бекингема с приказом выполнить его желание. Опять отказ. Дело принимало серьезный оборот. Тогда вмешался посол Бленвиль, оказавшийся лучшим дипломатом, нежели его считал Бекингем, и королева наконец согласилась перейти на другую сторону улицы. «Однако Бекингем не мог допустить, чтобы пропала столь прекрасная возможность внести сумятицу, – пишет враждебно относившийся к герцогу Тилльер, – и воспользовался случаем, чтобы настроить короля против "наглых французов". На следующий день Бленвилю было запрещено появляться при дворе и видеться с королевой» {319}.
Суть этой супружеской ссоры – не первая и не последняя между Карлом и Генриеттой Марией – стараниями Бленвиля и Тилльера дошла до Ришелье и Людовика XIII в сильно преувеличенном виде, и те посчитали, что спровоцировал ссору Бекингем, о котором в то время во французской дипломатической переписке упоминали как о человеке, «чье сердце ожесточено против Франции». Говорили, что он-де «полон ярости» и «бросает вызов», специально ухудшая отношения между двумя странами «в угоду странностям собственного настроения» {320}.
Впрочем, в тот момент у Карла и Бекингема было немало более важных забот.
Дерзость Элиота
Речь на открытии парламента, произнесенная в Вестминстере 6 февраля 1626 года Карлом I, на чьих плечах красовалась мантия, а на голове – корона, была, по обыкновению, краткой и уклончивой. «Я собрал парламент в самом начале своего правления, с тем чтобы попросить у моего народа совета и содействия в выполнении трудных задач, но был вынужден распустить его из-за того, что он слишком неторопливо откликался на мой призыв. […] Ныне же я снова созвал это собрание и надеюсь, что оно, не теряя времени даром, даст исчерпывающий ответ на мою просьбу о субсидиях в соответствии с безотлагательными потребностями королевства и всего христианского мира и не допустит, чтобы критические высказывания и неуместные сожаления мешали работе моего правительства. Я предпочитаю действия словам, и больше мне нечего сказать» {321}.
Можно легко представить, какое впечатление эта авторитарная, точнее, презрительная, речь произвела на лордов, пекшихся о своих привилегиях, и на депутатов, имевших достаточно поводов для недовольства. Косноязычие короля только усугубило неприятное впечатление.
Последовавшая за этим проповедь Лода не улучшила положения: главной темой своего рассуждения он избрал сплочение нации вокруг короля, «ибо с ним – Бог». Затем выступил хранитель печати Ковентри, объявивший, что казна нуждается в деньгах, но так и не назвавший точных сумм и не сказавший ни слова о том, как были использованы субсидии, выделенные год тому назад.
Со стороны короля и его Совета было до странности легкомысленно предполагать, что при подобных условиях парламент, еще находившийся под впечатлением августовского роспуска – ведь это произошло всего шесть месяцев назад, – проголосует за субсидии, не заставляя себя упрашивать и не теряя времени даром (как выразился король), а также не высказав никаких критических замечаний. Еще удивительнее то, что ни король, ни Совет не предвидели, какая буря надвигается на Бекингема. Разразившись несколько недель спустя, она явно застала короля, фаворита и правительство врасплох.
Недавняя катастрофа под Кадисом давала оппозиции прекрасный повод для наступления. 8 февраля сэр Джон Элиот, который начал играть роль основного противника главного адмирала, поджег фитиль: «Господа, я прошу вас посмотреть по сторонам! Вы видите, в каком ужасном положении мы находимся, какие потери мы понесли. Задумайтесь о том, что унижена честь нашей страны, что в самом начале рухнули надежды нашего прекрасного государя. Разузнайте, как проводилась подготовка к операции, как велась она сама. Поищите, в чем была ошибка и кто виноват. Наши корабли погибли, наши люди убиты врагами, причем не по воле судьбы, а из-за тех, кому мы доверились. […] Неужели нам скажут, что нас это не касается? Я утверждаю, что все, связанное с использованием субсидий, которые мы предоставили, входит в нашу компетенцию. А потому я прошу вас тщательно проверить военный бюджет и бюджет королевского дома».
Знаменательная речь. Бекингем не был упомянут – пока, – но все указывало на него. Элиот сразу же задел больное место, проникнув в самую суть предстоящих дебатов: да или нет, имеет ли право парламент требовать отчета об использовании предоставленных средств? Исторические прецеденты были неоднозначны. Великая Елизавета никогда не допускала выполнения подобных претензий, однако Яков I поступал по-разному: если он просил денег, то был готов предоставить по этому поводу любые обоснования; затем он забывал о собственных обещаниях и прикрывался «королевской прерогативой». Карлу I требование объяснений казалось покушением на его достоинство, или, как он выражался, на его честь. Поэтому он вскоре отреагировал на свой лад.