Германия в ХХ веке

Ватлин Александр Юрьевич

Работа Всегерманского съезда советов рабочих и солдатских депутатов (16-20 декабря 1918 г.) подтвердила «управляемость» советского движения. Фактически это был парламент рабочих партий – СДПГ получила 298 голосов из 489, НСДПГ – 90. Съезд одобрил внесенную СНУ резолюцию о скорейшем созыве Национального собрания, призванного демократическим путем выработать новую конституцию. Советы пытались сохранить за собой контролирующие функции, приняв важные решения о демократизации армии (Hamburger Punkte) и социализации горнодобывающей промышленности, однако они остались благими пожеланиями. Любые попытки местных советов на исходе революции вернуться к вопросу о власти жестко пресекались правительством, которое многие в Германии считали «советским».

Гораздо сложнее обстояло дело с независимостью СНУ от сил «старого режима». Революционный переворот пресек политическую карьеру его наиболее

одиозных фигур. Отречение кайзера освободило военных и гражданских чиновников от присяги, но не парализовало германскую государственную машину, привыкшую за годы войны к работе в экстремальных условиях. Она стала союзником нового правительства в той степени, в которой то выступало фактором порядка, но отказывалась быть инструментом углубления социальной революции. Понимая шаткость своих позиций, Эберт пытался маневрировать, избегая прямого вмешательства в сферу компетенций традиционных центров власти – армии, профессиональных и предпринимательских союзов, региональных лидеров.

Еще до подписания Компьенского перемирия новому правительству удалось урегулировать свои отношения со ставкой Верховного командования. «Офицерский корпус готов к сотрудничеству только с таким правительством, которое начнет борьбу с радикализмом и большевизмом», – заявил в телефонном разговоре с Эбертом генерал Гренер. Кроме того, ставка заверила Берлин в том, что сохранит партнерские отношения с новой властью, если та не будет вмешиваться в сферу компетенций военных. Командиры воинских частей на местах понимали политику вооруженного нейтралитета армии и революции каждый по-своему, но в целом среди них преобладало негативное отношение к республиканцам как «предателям армии, не побежденной в открытом бою».

Серьезную поддержку новой власти оказало профсоюзное движение, уже в первые дни после свержения монархии добившееся от предпринимателей серьезных уступок. 15 ноября было подписано соглашение о трудовом сотрудничестве (Arbeitsgemeinschaft) между руководителем Свободных профсоюзов Германии Карлом Легином и представителем промышленных кругов Гуго Стиннесом. Предприниматели признавали профсоюзы единственным выразителем интересов рабочих и обещали им соучастие в управлении производством. Провозгласив тарифную автономию, участники пакта Легина-Стиннеса оказывались на равном расстоянии от государства, которому отводилась роль арбитра в случае конфликта труда и капитала. Показательным было и то, что пакт не затрагивал вопрос о собственности, демонстрируя стремление обеих сторон к компромиссу, а не разжиганию классовой борьбы. Правительство СНУ придало этому документу силу закона, рассматривая его как одно из важнейших завоеваний демократической революции.

Объективно союзником Эберта в работе по консолидации новой власти являлись и имперские партии, лидеры которых сохранили свое влияние как в центральном государственном аппарате, так и в регионах страны. После шока первых дней революции большинство из них приняло новые имена. Политический ландшафт справа от социал-демократии определяли следующие силы: Христианско-демократическая партия (бывший Центр, лидеры Иосиф Вирт и Матиас Эрцбергер), Германская демократическая партия (бывшие прогрессисты во главе с Фридрихом Науманом), Германская народная партия (национал-либералы, Густав Штреземан), Германская национально-народная партия (консерваторы, Гуго Гугенберг). Еще правее от этаблированных партий располагался пестрый спектр националистических движений, большинство из которых не выходило за региональные рамки. Их влияние заключалось не столько в программных установках, представлявших собой пеструю смесь новомодных учений и традиционных предрассудков, сколько в самом духе политической истерии, охватившей добропорядочных немецких бюргеров. Если с «закатом Европы», о котором писал Освальд Шпенглер, еще можно было поспорить, то гибель Германии представлялась националистическим лидерам свершившимся фактом. Этим духом питались многочисленные «добровольческие отряды» (Freikorps), повсеместно создававшиеся уволенными офицерами из демобилизованных солдат. Кровавые деяния «фрайкоровцев», напоминавшие отряды наемников в период Тридцатилетней войны, являлись своего рода слепой местью выброшенных из жизненной колеи людей тем, кто лишил их привычных мифов и материального достатка.

Опасность «красной анархии» в тот момент представлялась им наибольшей. Газеты изо дня в день сообщали о большевистских агитаторах, просачивавшихся в Берлин из России вместе с немецкими военнопленными. Группа «Спартак» захватила одну из типографий и начала издание собственной газеты «Роте Фане», требовавшей последовать русскому примеру и установить диктатуру пролетариата. 30

декабря было провозглашено создание Коммунистической партии Германии, вобравшей в себя наряду со «спартаковцами» несколько групп независимых интернационалистов. КПГ появилась на свет как партия интеллектуалов, и установление прочных связей с советским и рабочим движением в ходе революции оказалось для нее слишком сложной задачей. Впрочем, массовые акции были неподконтрольны ни Совету народных уполномоченных, ни какой-либо из из партий. Под Рождество вспыхнул бунт в народной морской дивизии, которая осадила здание, где работало правительство (Weihnachtsk"ampfe). Вызванные Шейдеманом войска не смогли исправить положение – матросы успешно отразили штурм дворца, который они занимали. В знак протеста против попытки подавления восстания вооруженной силой представители НСДПГ вышли из Совета народных уполномоченных.

Не менее радикально была настроены и берлинские рабочие. Значительное влияние на них сохраняли комитеты «революционных старост», нелегально созданные на крупнейших предприятиях в годы войны. В отличие от умеренных профсоюзных лидеров старосты выступали за немедленное установление рабочего контроля над предприятиями и их социализацию. Устранение «независимца» Эмиля Эйхгорна с поста главы берлинской полиции в начале января 1919 г. переполнило чашу терпения тех, кто ожидал развития событий по сценарию социальной революции. По столице поползли слухи о союзе социал-демократов и военщины для ее удушения, на улицах вновь появились вооруженные рабочие и солдаты. Стихийная демонстрация протеста вылилась в осаду правительственной резиденции, захват общественных зданий в центре Берлина и завершилась кровопролитными столкновениями.

Образование «революционными старостами» и социалистами комитета действия, провозгласившего свержение СНУ, было расценено в советской историографии как «неудавшаяся попытка захвата власти немецким пролетариатом». Гораздо ближе к истине мнение, что январские события в Берлине являлись «путчем левых радикалов» (Г.А. Винклер). Обратившись в критический момент за помощью к регулярным армейским частям и «фрайкоровцам», правительство Эберта было вынуждено смириться с их произволом. 15 января были убиты лидеры КПГ Карл Либкнехт и Роза Люксембург. Попытки оживить социальную революцию, предпринимавшиеся левыми радикалами зимой-весной 1919 г. (мартовские бои в Берлине, советская республика в Мюнхене, продержавшаяся несколько недель) являлись отзвуками уходившей грозы, слабость которых лишь подчеркивала истощение политической энергии масс.

Можно ли вообще применительно к событиям ноября 1918 – января 1919 гг. говорить о революции, приведшей Германию к демократии? Да, если рассматривать ее как последнюю из европейских революций «долгого» ХIХ века, устранивших абсолютистские атавизмы в политической структуре сложившегося индустриального общества. Как и бисмарковское объединение страны «сверху», Ноябрьская революция «снизу» исторически опоздала, и с этим были связаны катастрофические последствия обоих событий для германской истории ХХ века. Революция была обращена в прошлое, а не в будущее, ее лидеры видели себя прежде всего продолжателями дела либеральной демократии образца 1848-1849 гг. Параллели с событиями тех лет очевидны – обе революции были порождены внешними факторами, отдали политическое лидерство умеренным республиканцам, оказавшимся «революционерами против своей воли», и сопровождались неудавшимися попытками радикалов обернуть их ход в свою пользу. В обоих случаях массы, вначале с энтузиазмом поддержавшие новую власть, вскоре отошли от нее, посчитав себя преданными, ибо политический переворот не затронул общественных основ, не дал им ожидаемого материального прогресса.

Напротив, сравнение германской революции 1918 г. с российской революцией 1917 г. указывает на принципиальные отличия как в их динамике, так и в конечных результатах. Прежде всего исчез фактор войны, дискредитировавший в глазах народа любое правительство. Сменившей монархию Гогенцоллернов парламентской элите удалось удержать в своих руках государственную власть, в то время как в России ее перебрасывали из рук в руки, как горячую картофелину. Применительно к Германии если и можно говорить об элементах двоевластия, то только внутри советов, а не между «пролетарскими» советами и «буржуазным» правительством. Не было серьезных атак справа вроде корниловского путча, позволивших противоположному полюсу сплотиться и вооружиться. Главное отличие все же заключалось в более рациональном сознании немцев, ценностях «порядка» и уважения власти, которые хотя и были поколеблены опытом войны, все же устояли перед утопией мировой пролетарской революции, которой были заворожены социальные низы большевистской России.