Германия в ХХ веке
Шрифт:
Особую роль в послевоенном переселении народов играла российская эмиграция. В 20-годы Германия пережила три ее волны, состоявшие из русских военнопленных, этнических немцев, возвращавшихся на свою родину, и «бывших», т.е. собственно политических эмигрантов. По разным оценкам в России в годы первой мировой войны находилось от 160 до 180 тыс. немецких военнопленных, в германском плену томилось до миллиона русских солдат. Несколько десятков тысяч бойцов Красной Армии были интернированы на территории Восточной Пруссии в ходе советскопольской войны 1920 г. Большинство из этих вынужденных эмигрантов вернулось на родину, но известная часть сумела остаться в Германии, привлеченная более высоким уровнем жизни в этой стране, используя сложившиеся личные контакты или просто на основе тяги к чему-то новому. До 1933 г. Россию покинуло более 100 тыс. российских немцев, во второй половине 30-х гг. процесс реэмиграции был заторможен сталинскими репрессиями. Еще труднее оценить общее количество и разбить на основные потоки эмигрантов
Влияние каждой из «русских волн» на культурную и политическую жизнь Германии было весьма различным. Лица физического труда быстрее адаптировались к новым условиям, дворянство и творческая интеллигенция искали контакты в соответствующих слоях немецкого общества, но в целом не стремились к интеграции, продолжая жить в русскоязычной среде. Германия подспудно оставалась врагом, на которого возлагалась ответственность как за развязывание войны, так и – опосредованно – за революционные потрясения на родине. Яркий, но крайне нестабильный феномен «русского Берлина» как раз и связан с тем, что для значительного числа эмигрантов пребывание в Германии выступало в качестве перевалочного пункта на пути в Париж или обратно на родину. Андрей Белый и Илья Эренбург, Владимир Набоков и Максим Горький – вот только самые выдающиеся имена «транзитных пассажиров». Мироощущение эмигрантов передают слова «берлинца» Виктора Шкловского, относящиеся к первой половине 20-х гг. – «я умру в летящем гробу берлинской подземки».
Отсюда пессимистически-высокомерное отношение к быту и культуре принявшей их страны. Прибывшего в Германию в 1923 г. Александра Вертинского удивил страх немцев перед свободой: «привыкшие повиноваться, тянуться и подчиняться, они, предоставленные самим себе, потерявшие «палку» над собой, в которую они слепо верили, растерялись до такой степени, что вызывало жалость у некоторых сердобольных людей. Они выглядели как стадо овец, выпущенных из темного хлева прямо на солнце». Широкую русскую душу коробила мелочная аккуратность немцев, их страсть к регламентации собственной жизни и жизни окружающих – «если у вас в комнате был, например, диван, и вы имели привычку сидеть в его правом углу, то вы находили записку хозяйки, где она просила вас переменить угол и сидеть в левом, чтобы просиживать диван равномерно».
Российское влияние на духовную жизнь Веймарской республики было несравненно большим, нежели во времена Вильгельмовской империи. Читающая публика открыла для себя Достоевского, немецкие переводы его романов в 20-е годы вышли на уровень бестселлеров. Уже в 1922 г. в Берлине состоялась первая выставка, посвященная искусству новой России. Экзальтированность немецкой духовной элиты тех лет объясняла ее неподдельный интерес к творческим поискам как на Западе, так и на Востоке. Достаточно напомнить о том фуроре, который вызвал у немецкой публики фильм «Броненосец Потемкин». Высланные из России пассажиры «философского парохода», причалившего осенью 1922 г. в порту Штеттин, образовали в Берлине научный институт, который внес заметный вклад в прогресс естественных наук и философии межвоенного периода.
В свою очередь «униженная и оскорбленная» Германия оставалась важным фактором не только советской внешней политики, но и повседневной жизни. Появление Польши как «санитарного кордона» между двумя соседями несколько уменьшило страх Политбюро ЦК ВКП(б) перед новой агрессией, в 1923 г. даже утверждалось, что «Германию нельзя относить к империалистическим странам» (Н.И. Бухарин). Напротив, среди зажиточных крестьян, недовольных политикой большевиков, весьма популярным было убеждение о близком возобновлении войны: «придет немец и наведет порядок». В Москве и Ленинграде особой популярностью пользовались немецкие школы, превратившиеся в учебные заведения детей новой элиты. Всеобщее преклонение перед техническим уровнем Германии сочеталось со стремлением использовать ее нынешнюю слабость. Вот только одна характерная деталь: в комиссии Политбюро, обсуждавшей весной 1931 г. проблемы благоустройства Москвы, стоял вопрос о проектировании метрополитена. На предложение Молотова «пригласить к проведению этого дела иностранных специалистов Берлина, Парижа и Лондона» Сталин откликнулся лапидарно: «Достаточно немцев». И здесь же советский вождь отпустил в их адрес еще один комплимент: «Особое внимание надо обратить на Сокольники. Если бы такое место было у немцев, они сделали бы из него парк для отдыха и извлекли бы барыши». Особой главой истории индустриализации нашей страны являлась иммиграция в СССР германских рабочих и инженеров, в основном коммунистов, которые несли с собой не только убежденность в правоте социального идеала, но и конкретные научнотехнические знания.
Потеря Германией статуса великой державы если не облегчила деятельность веймарской дипломатии, то по крайней мере сделала ее задачи более прозрачными. Освобожденная от давления влиятельных групп имперского периода, которое трудно было привести к общему знаменателю (таможенная политика, военноморское строительство, колониальная экспансия и т.д.), республиканская внешняя политика следовала одному требованию, объединявшему самые различные слои общества, – ревизии Версальской системы. Отныне интересы Германии лежали не за морями, а ограничивались собственными границами и взаимоотношениями с ближайшими соседями. Появление в мире такого фактора, как Советская Россия, объективно было на руку германской дипломатии, которая отныне могла не бояться «кошмара коалиции» своих западных и восточных соседей, преследовавшего еще Бисмарка, напротив, сама оказывалась в положении посредника, балансирующего между западной цивилизацией и большевизмом.
Попытка Германии разыграть антибольшевистскую карту в ходе Парижской конференции не удалась – Франция и Великобритания предпочли создать «санитарный кордон» вокруг Советской России из восточноевропейских государств. Вновь появившаяся на карте континента Польша получила значительные территориальные приращения за счет прусских земель, что запрограммировало ее латентный конфликт с западным соседом. В ходе советско-польской войны 1920 г. в руководстве рейхсвера всерьез размышляли о вмешательстве в ее ход на стороне большевиков. Поражение Красной Армии под Варшавой не только перечеркнуло надежды на скорый реванш, но и лишило две великие европейские державы, оказавшиеся париями Версаля, общей границы. Тем не менее и в последующие годы отношения между ними определял внутригерманский парадокс – за сотрудничество с «красной Россией» выступали (помимо коммунистов) правые националистические силы, в то время как западную ориентацию страны поддерживали партии «веймарской коалиции».
Советская дипломатия сумела использовать этот фактор, опередив державы Антанты и заключив в ходе Генуэзской конференции, посвященной проблемам послевоенного восстановления Европы, двустороннее соглашение с Германией. Рапалльский договор (16 апреля 1922 г.) предусматривал отказ от взаимных претензий, нормализацию дипломатических отношений и предоставление режима наибольшего благоприятствования в торговле. Его подписание было результатом острой борьбы в верхах германской делегации на Генуэзской конференции – после звонка наркома иностранных дел России Чичерина в ее штаб-квартире состоялась легендарная «встреча в пижамах». В ее ходе руководитель восточного отдела МИДа Аго фон Мальцан сумел убедить министра Вальтера Ратенау в преимуществах сепаратного договора с русскими перед весьма туманной перспективой уступок Антанты в вопросе о репарациях.
Подписание Рапалльского договора стало настоящей сенсацией для прессы и горькой пилюлей для остальных участников Генуэзского «саммита» – общеевропейская, а фактически англо-французская концепция послевоенной системы экономических отношений потеряла почву под ногами. Сразу же появились предположения о наличии в договоре секретных антипольских статей, а также разворачивании на его основе военнотехнического сотрудничества. На самом деле переговоры о нем велись задолго до Рапалло, и на протяжении 20-х г. Россия предоставляла Германии возможность испытывать боевую технику и готовить офицерский состав на своей территории. Тесные контакты Красной Армии и рейхсвера, давшие пищу нескольким внутриполитическим скандалам в Берлине, лишний раз подтверждали уже упомянутый парадокс: Кремлю было проще найти общий язык с военной элитой и правыми радикалами, нежели с социал-демократией, которую большевистская пресса клеймила как «социалфашистов» и одновременно «наймитов антантовского империализма». Этот парадокс отозвался эхом весной 1933 г., когда советская внешняя политика слишком спокойно отреагировала на приход нацистов к власти, и в августе 1939 г., когда Сталиным и Гитлером был найден стремительный компромисс континентального масштаба.
Нормализация отношений Германии с западными соседями была возможна лишь на основе признания Версальской системы, и в силу эмоциональной заряженности германского общественного мнения продвигалась вперед черепашьими шагами. Лишь оккупация Рура показала, насколько слаб потенциал реального сопротивления внутри страны. В свою очередь Франция убедилась в бесперспективности политики с позиции силы, которую отказались поддерживать США и Великобритания. Штреземан, ставший министром иностранных дел в кабинете Маркса, сосредоточил свое внимание на западном направлении политики балансирования. Ее понимание было изложено им в 1925 г. в письме к кронпринцу, находившемуся в голландской эмиграции: «Мы не можем стать «континентальной шпагой» для Англии, но мы не должны дать вовлечь себя в немецко-русский союз. Я предостерегаю от утопии кокетства с большевизмом». Прошедший в молодые годы школу практического бизнеса, Штреземан делал ставку на финансовый магнетизм – стратегическим союзником Веймарской республики могли выступить только Соединенные Штаты Америки, также заинтересованные в максимальной либерализации мировых хозяйственных связей. На конференции в Локарно (5-16 октября 1925 г.) была признана незыблемость границ Германии с Францией и Бельгией. Гарантами Локарнского договора выступили Италия и Великобритания. Шансы ревизии западных границ представлялись любому здравомыслящему политику минимальными, поэтому ратификация договора не вызвала особых трудностей в рейхстаге. Спустя год Германия стала членом Лиги наций и получила дополнительные возможности для реализации своих интересов в международно-правовых рамках. Наряду с репарационным вопросом речь шла прежде всего о восстановлении государственного суверенитета над своей территорией. Обещание убрать свои войска из Рейнской зоны было выполнено Францией в июне 1930 г.