Германский вермахт в русских кандалах
Шрифт:
— Я домой ухожу, а то скоро обед. На площадку машины пришли за щебенкой. У них грузчиков нету, так что вам за погрузку по рюмке горелки нальют. Собирайся. Машину погрузишь и остограмишься перед обедом.
Фриц тяжело вздохает и в полудреме шепчет по-немецки что-то.
— А я думал, ты меня не слышишь. А ты слышишь и молчишь. Ты как дядя Ваня-корявочник. Спросишь его: «Дядя Ваня, дадите мне крючок номер третий за вот эту медяшку или за железяку?» А он молчит. Ты думаешь, что он не слышит. А он уже не говорит нарочно, что крючки и леску он дает только за кости и тряпки-корявки. Мы это знаем, но спрашиваем. Потому что не можем костей набрать и тряпок, когда мяса никто не ест, а тряпки мы сами носим…
Не отошедший еще от дремы тяжелой, Фриц продолжает сидеть с закрытыми глазами и поникшей на грудь головою. Мундир его ветхий распахнут. Синяя майка, в темных разводьях пота, прилипла к телу… Но рука уже ищет в кармане платок носовой, чтобы вытереть шею и в бисерках пота лицо.
«Разве это тот самый немецко-фашистский захватчик? Солдат Адольфа Гитлера? — глядя на Фрица сморенного, не хочется верить Валерику. И не хочется думать, что Фриц когда-то в наших солдат стрелял. — Стрелял, но не убивал! Убивали немцы другие. Немцы фашистские! Они же и зверства творили, и злодеяния, как сказали об этом по радио».
Мадьяры Витязя-Локутушнандера
— Зверства! Зверства и злодеяния! — Валерик пробует на слух звучание этих слов, что до прихода немцев в город были одним только звуком! Война наполнила кровью и плотью истерзанной истинный смысл этих слов. — Зверства и злодеяния!
Это, наверно, то самое, что творили немцы, когда фашистской зимой евреев на расстрел гоняли в Карховский лес! Или что вытворяли мадьяры-каратели, когда стояли в жактовских домах по улице Привокзальной и в домах по улице Кузнечной, — вспоминает Валерик. — Почти все лето года сорок третьего они на партизан ходили.
Дед Кондрат говорил, что было их там, «мадьяров тех, аж цельный батальон» из 36 венгерской дивизии, которой командовал генерал Витязь-Локутушнандер. Его убили партизаны, когда пошли на прорыв из окружения. Запомнил Валерик имя его потому, наверно, что получил впечатление сильное от траурно-парадной церемонии, когда на лафете артиллерийском везли тело генерала в собор отпевать.
«Хайра, мадяр!» — будто бы с этим призывным кличем «Вперед, мадьяры!» Витязь-Локутушнандер повел солдат своих на партизан в атаку, но очередью пулеметной был срублен наповал. Такой слух исходил от самих мадьяр. Для того чтобы гибель своего генерала, командира венгерской дивизии, гляделась героической.
Полицаи же тайком распространили другое. Командир венгерской дивизии был убит партизанским снайпером на своем командном пункте в ходе карательной операции против партизан, где-то в лесу, за Каменкой-речкой.
И под вечер того же дня, когда остатки мадьяр из лесов вернулись с убитым своим генералом, — пьянка у них началась! Пили тихо, печальную тризну справляя по командиру дивизии.
А на утро другого дня в порядок себя привели и на машинах немецких уехали, чтобы гроб с телом бывшего комдива на родину отправить.
С торжественных тех похорон мадьяры вернулись под изрядным хмельком: тишину и покой душа уже отвергала!
И загудела пирушка разгульная!
Разделились мадьяры на солдат и офицеров. Шумно гулянье пошло! Песни кричали! Смеялись и опьянело ржали! Потом началась перебранка и поднялась стрельба, когда пьяные глотки «Хайра, мадяр!» заорали.
Тогда из двух двухэтажных домов они вышли на воздух!
И первым делом собак постреляли, которые к ним во дворы забегали и поживу искали в мусорных ямах, что были при кухнях походных.
Потом по домам пошли. Девушек стали хватать, молодых и пригожих женщин. И всех, кто им попадался, силой в казармы тащили. Попутно каких-то старух пристрелили, что бросились дочек своих защищать.
Женщин они отпустили попозже, потому что под окна мадьярских домов с ревом и плачем нагрянули дети и с ними старухи бесстрашные!
И плакали бабы, глаза вытирая стыдливо, когда от мадьяр выходили к детям.
А Тамару-красавицу, внучку бабки Ефремихи, офицеры не выпустили, а после себя солдатам отдали. А солдаты-мадьяры ее в баню с собой увезли. И только к вечеру, на другой уже день, привезли полумертвую и в бабкину хатку внесли на конской попоне вонючей.
У оконца той хатки приземистой она и лежала. И на лицо ее бело-бумажное все приходили смотреть прямо с улицы. А потом умерла.
С Тамарой округа прощалась в Троицкой церкви, где ее отпевали в белом гробу.
— Як царевна, красавица наша! Уся в белом и в белом гробе!
— Это ж Колесник хромой сделал краску из творога с известью.
— Девку какую угробили, живодеры «мадярские»!
— Богородица-Матушка наша, помоги партизанам бандитов мадьярских угробить! Чтобы вражьи злодеи ни путей, ни дорог из наших лесов да болот не нашли. Чтоб в болоте том каждому жаба дала цы-цы!
И прокляты были мадьяры в день тот многажды раз!
А на утро другого дня, после тех похорон и шумной попойки, мадьяры в леса ушли с пулеметом «максимом» на каждой повозке.
И люди глядели им вслед с хозяйскою жадностью: им было жалко повозок добротных и красавцев коней.
Сколько мадьяр возвратилось из леса — не видел никто.
Так бесславно пропала в лесах, под Новозыбковом-городом, мадьярская банда карателей и ее командир, генерал Витязь-Локутушнандер.
…Подошли машины за кирпичом и щебенкой, и Валерик Фрица разбудил.
Когда по записке начальника лагеря машины загружены были и тут же ушли, Фриц опят сел под стену в тенек и притих.
— Фриц, ты когда-нибудь видел мадьяр?
Фриц молчит.
— А я видел мадьяр настоящих. И знамя ихнее видел, когда они за гробом генерала шли. По улице Красной гроб везли прямо в собор. Ленька-полицай сказал маме, что это лафет орудийный, а не повозка, на которой гроб везли. И коня вели. И знамена несли. Одно было знамя мадьярское, а другое — фашистское, ваше! Красное тоже, как наше, только свастика в белом кругу.