Германский вермахт в русских кандалах
Шрифт:
И вдруг от мысли, внезапно возникшей, жевать перестает и, запрет позабыв, со слезой навернувшейся бабушку спрашивает:
— Бабулька, а если б не ты, куда б я тогда?
— А ты ешь да ешь, сыночек ты мой, — говорит она голосом тихим. — Не робей. «Мы просто так не пропадем и на войне не затеряемся, а если Родина прикажет — мы без патронов отстреляемся!»
И глазами светится бабушка Настя, и поясняет, забыв про запрет:
— Так всегда говорили девочки-снайперки наши. Целый взвод. И все, как одна — доброволки! А красавицы были какие! Что там артистки твои! Многие погибли, Царствие им Небесное… А вот светлая память о них вместе с нами живет… И ни одна из них в плен не отдалась: или гранатой подрывались, или из наганчика застреливались…
— А зачем?
— А чтобы в плен не попадать, да мук не принимать, да чтоб хвашисты грязные не надругалися над ними… А что ихних снайперок, немецких, дак и в мешках приносили спеленатыми куклами, и так приводили. И в слезах, и в соплях! Глядеть было гадко.
— Если ты воевала, то где ордена и медали твои?
— Э-э, внучек ты мой, орденов я не навоевала, а вот только медалька одна. Это главврач, наш хирург, за труды мои… «За боевые заслуги» государство меня наградило, хоть я ни разочку не стренула…
— А что ж ты не носишь, когда на Девятое мая все носят?
— Дак они ж воевали, кто носит. Им Слава, и Честь, и Почет, заступникам нашим. А медалька моя — это память про тех, кому я помогла, как могла… Моя скорбная память о сыночках моих и Никитиче…
— Бабуля, все бараки зовут тебя бабушкой. А ты, если по-правдашнему, то бабушка чья?
— Дак если по-правдашнему, то ничья, — вздыхает она.
— А так не бывает, — в глаза ей заглядывая, наставительно шепчет Валерик. — Если ты бабушка, значит чья!
— Оно-то так, — кивает головою бабушка, — а на самом деле я бабка ничейная. По старости в бабушки вышла…
— Тогда нашей будь! — нашелся Валерик. — Я теперь всем скажу, что ты — бабушка наша.
— Ну, нихай будет так, — соглашается. И, дождавшись, когда он картошку доест, обещает: — А трошки погодя чайку попьем с подушечкой-конфеткой…
Валерик улыбается, и радость его порождает вопрос:
— Бабуля, откуда ты здесь стала жить?
— Приблудилась я, внучек ты мой, — усмехается бабушка Настя. — А если по правде сказать, то пришла сюда с госпиталем, вслед за фронтом, которым командовал сам генерал Рокоссовский, — со значением пальчик вверх заостряет. — Ежели б, внучек ты мой, не война, дак в ваших краях мне никогда не бывать… И сыночки мои — соколочки были б живы, и муж мой Никитич… Царствие им Небесное, заступникам нашим, и вечная Слава, — крестится бабушка, вплетая жгуты лоскутков в цветастое поле нового коврика, и неспешно рассказ продолжает. — За паек солдатский судна выносила из-под раненых… И мамкой для них была, и матушкой. И не по-русски обращались, дак понимала…
Она вздыхает, с легкой грустью вспоминая ушедшее:
— Госпитальный главврач особо ко мне относился. Жалел и берег, как родную мамку свою. При переездах следил, чтобы я не затерялась.
Бывало, и в машину к себе брал или в вагон, когда на поезде. А раз, дак прямо в танке ехала. Во страху натерпелась!
— Прямо в бой? — морщится Валерик, представляя маленькую бабушку в ревущем танке среди танкистов и снарядов.
— Да не в бой, — остудила бабушка его воображение, — а через речку только. Весна ж была, а немец все мосты повзрывал. А госпиталь тот — эва где! Аж на той стороне!.. И танк запомнила, как назывался: ИС. Иосиф Сталин, значит…
— ИС-2 или ИС-3, бабуля? — уточнить пытается Валерик.
— Мне сказали, что Иосиф Сталин — и все, — перешла она на таинственный шепот. — А два или три — это, внучек, тогда еще было секретом.
— А… — с пониманием Валерик соглашается.
А тем временем бабушка, свой рассказ продолжая, вспомнила светлое что-то из службы своей госпитальной, и заметил Валерик, как глаза у нее потеплели от изведанной радости в прошлом.
— А какого геройского парня я выходила! Внучек ты мой! Танкиста! — тряхнула она кулачком. — Совсем безнадежного!.. Сначала он раздушил броневую машину немецкую, а потом всю колонну стал топтать да терзать! Да так расходился, что ихним бензином сам и облился. И таким клубком покатился огненным, что немцы с ним ничего не могли поделать!
— И все погибли?
— Бывает, что и гибнут, внучек ты мой, — говорит она тихо и поджимает губы. — Все ж таки война!
И тут же голосом бодрым, будто бы посвежевшим:
— А вот смелых да отважных защитников Отечества сам Господь по полю битвы ведет невредимо! И нашего сокола Бог миловал. Дружки через нижний люк его выпихнули, да тем и не дали сгореть. А потом уже я выхаживала такого обгорелого. Дак будто бы и дружки его уцелели.
— Не дружки, бабуля, а экипаж.
— Экипаж-то экипаж, да без дружбы на фронте, да без товарищей на войне не воюется. Вот потому и Армия наша сильная, что дружба у ней настоящая. Сам погибай, а товарища выручай! Вот оно как, внучек ты мой. И что я тебе расскажу, — прерывает она себя. — Командира того, танкиста, я таки выходила! Оделся, помню, перед выпиской, красавец красавцем! При орденах да при медалях, капитаном стоит. И радостный такой, будто едет на свадьбу с любимой… Таким на войну и уехал… Как уж война его приняла — Бог его знает. Может, и не доехал… А может, до полной Победы сражался. Хотелось бы знать…
Бабушка Настя смотрит в окно, привлеченная стуком мяча: это парни меж бараков в волейбол играют.
— Хлопцы у нас больно бравые! — замечает она. — Да и девки красавицы. К ребятам крепким да ладным так и липнут глазами. Ты замечаешь?
— Замечаю, — вздыхает Валерик, толком не понимая, что надо там замечать? Но согласиться с тем, что красивыми только являются девки какие-то, а не мамка его, — он не может и добавляет:
— И мамка моя красивая, но она ни к кому не липнет.
— Не липнет, — соглашается бабушка Настя. — Потому, что ждет и надеется, что вернется твой папка.
— А он вернется, бабуля?
— Дак надо, чтобы вернулся…
— Надо, бабулечка. Знаешь, как надо!..
Тетя Гера
В самый азартный момент, когда ребятня во все стороны мчалась от калитки неправильной, где водивший малыш, в кепку спрятав лицо, считал, глотая окончания: «Двена, трина, четырна…», подглядывая, кто и куда убегает прятаться, летящего со всех ног Валерика выхватила из игры в жмурки властная рука тети Геры:
— Ну-ка, Семенцов, передохни, — негромко сказала она, остро пахнув табаком и духами. — Сказать пришла, что мамка сегодня домой не придет. Начальство послало ее дней на несколько в командировку. Она прибегала домой, да тебя не нашла. Вот такие дела.
И пальцами нежными подбородок его обхватила, и в глаза ему глянула:
— Все уловил?
Запыхавшийся мальчик лишь кивнул головой. Так близко впервые он видел глаза ее серые, с глубиною зрачков непроглядной. И красивые губы в помаде — как розы бутон до конца не раскрытый. И кожу лица, до которой ему дотянуться хотелось… И вся эта прелесть собою довольной красавицы отзывалась в Валеркином сердце ожиданием радости: тетя Гера всегда приходила с гостинцем.
«Красивая тетя Гера, — отметил Валерик и тут же себе уточнил: — Но мамка моя красивее».