Гермес
Шрифт:
— Я Арелла, жрица этого оракула, — громко и гордо произнесла она. — Но сам кто ты, спрашивающий?
— Мое имя Зет Браганса, — обронил человек. — Недавно я стал королем этой страны. Твой оракул, Арелла, также входит в мои владения.
— Вотчина бога не может быть под властью человека, — отчеканила жрица.
Медленная улыбка всползла на лицо Зета Брагансы, короля, раздвинула губы.
— Бог далеко, Арелла, жрица.
Мес за стеной почесал затылок.
Жрица отшатнулась.
— Как можешь ты, — в волнении воскликнула она, — как можешь так говорить здесь? Трисмегист слышит тебя!
Человек затрясся в тихом смехе, и было это тем страшнее наблюдать, что черты его лица почти не изменились,
— Я не верю в богов, Арелла, жрица. Мне они ни к чему. Единственный во всей Вселенной, я остаюсь вечным атеистом.
— Но сам ты не вечен, человек, — раздельно и бесстрастно сказала она. — Чем может служить тебе бессмертный оракул? Или ты пришел глумиться над беззащитными слугами Трисмегиста?
— Но ты сказала, что грозный бог слушает меня, — насмешливо произнес Браганса.
— Миры людей — мерзь и зло, — устало сказала Арелла. — Мы верим Трисмегисту. Однако мы знаем, что он не сможет защитить нас от всех несчастий. Болезнь и порок подстерегают всякого, и отвратить их от нас — долг прежде всего наш, а не Трижды Величайшего. Хватает и того, что он спасает нас от загробных мучений в скитаниях души по серой вечности Порога.
Браганса подошел ближе. Он слушал.
— Трисмегист заботлив, — говорила жрица. Глаза ее заблестели. — Он — добрый пастырь. Его благость не стоит наших черствых душ. Его сила бессильна поколебать столп нашего неверия. Даже слова его, мудро прорицающие, болью отзываются в сердцах лишь немногих. В сердцах же остальных они поднимают только облака рыхлого ила тупоумия. Но немногие эти, болью взращенные, прозревают и осязают боль мира.
Мес у своего окошка с восхищением смотрел на нее. Он даже забыл о чаше с вином, стоящей у него на коленях.
— Послушай, Снофру, — прошептал он, не отводя глаз от напрягшейся смуглой фигуры жрицы, — послушай, как она говорит!
— Она говорит истину, герр Мес, — ровно ответил жрец.
Браганса тем временем, воспользовавшись паузой в словах Ареллы, вставил:
— Ты у оракула, жрица, не забывай этого. Слова его сбивчивы и неясны, как неясен сам облик этого вашего бога, но все-таки он существует, и люди, мои люди, идут к нему. Ты не забывай об этом, жрица.
Арелла наклонилась к нему, и запах благовоний, смешанный с запахом ее разгоряченного тела, видимо, почувствовал Браганса: ноздри его дрогнули и плотоядно блеснули холодной изморозью тронутые глаза.
— Задай вопрос, — попросила она. — Задай один-единственный вопрос, король.
Тот отступил на шаг — так поразила его вдруг ее странная нечеловеческая красота.
— Один вопрос, — повторила она.
Браганса разлепил губы.
— Хорошо, — сказал он. — Я исполню твое желание и выслушаю слово оракула. Но не думай, что я последую ему. Об этом мне еще стоит поразмыслить. Итак, — возгласил он громко, — я, Зет Браганса, суверен всех этих земель, спрашиваю тебя, Трисмегист: что ждет меня в будущем? И дай на этот мой вопрос, сумбурный и расплывчатый, свой ответ — четкий и прямой.
Мес улыбнулся за стеной.
Рядом с Брагансой упал камень. Тот упруго отпрыгнул в сторону, еще два камня упали, разбиваясь, мельчась на осколки, еще упали камни, еще упали. Он взглянул наверх. Статуя Трисмегиста, огромная и торжествующая, размыкала скрещенные до этого руки на груди. Браганса попятился. Улыбка статуи уже не была загадочно-ласковой, она на глазах превращалась в гневную гримасу. Гигантское изваяние с каменным грохотом развело руки в стороны: одна, сжатая в кулак, опустилась вдоль туловища, другая уставила перст на Зета Брагансу, карлика у пьедестала, который еще осмеливался взирать снизу вверх на происходящее, не падая ниц от священного ужаса.
— Зет Браганса! — Голос этот не был оглушающим, бросающим на колени помимо воли трубным рокотом. Это был просто Голос, и исходил он из уст статуи. — Ты спрашиваешь, каково твое будущее? Однако я не статуя командора, чтобы утаскивать тебя в ад. Говорю тебе: ты умрешь своей смертью, Зет Браганса, и лишь потом рассмотрятся твои грехи. До той же поры живи как жил, но не гневи более богов несвязным своим языком!
Пока исполинские руки вновь принимали прежнее положение, пока появлялась вновь загадочная улыбка, пока гремело эхо под сводами Омфала, Браганса стоял неподвижно, лишь мелкие капельки пота выступили у него бисером на лбу. Что касается жрицы, то, неподвижная, пораженная явленным чудом, лежала она на помосте, раскинувшись крестом. И еще раз произошло это, когда на слова пришедшего в себя Брагансы: «А статуя-то полая!» грянуло из уст каменного Трисмегиста:
— Червь! — и камень величиной с те, что, вращаясь, вылетают из боевых пращей, ударил его в щеку, повалив наземь.
В своей комнатушке Мес, уставший донельзя, не глядя на давно лежащего на полу Снофру, подпер голову рукой, бормоча:
— Дешевый трюк!
Вспомню, — забыть не могу, — о метателе стрел Аполлоне. По дому Зевса пройдет он — все боги и те затрепещут, с кресел своих повскакавши, стоят они в страхе, когда он ближе подступит и лук свой натягивать станет. Шутки изволит шутить Аполлон дальнострельный, могучий: все бы ему веселиться, Кронидову сыну незлому, время в пирах проводить и в охотных облавных забавах, дев полногрудых ласкать да мелодьи играть на кифаре, дивно, высоко шагая. Вокруг него блещет сиянье, быстрые ноги мелькают, и пышные вьются одежды. Горе нам, горе, не стало уж Феба меж нами — в сумрачный дымчатый Хаос, стеная, навек удалился, лук свой забросив и стрелы, и сладкую песню кифары, и мудрость, любовь свою к людям, которые, хоть бы и смертны, были богами любимы. О горе нам, горе, несчастным!
Страшный, свирепый Тифаон, для смертных погибель и ужас, там воцарился, заняв Аполлоново место. Силою были и жаждой деяний исполнены руки мощного бога, не знал он усталости ног; над плечами сотня голов поднималась ужасного змея-дракона. В воздухе темные жала мелькали. Глаза под бровями пламенем ярким горели на главах змеиных огромных. Взглянет любой головою, — и пламя из глаз ее брызнет. Глотки же всех этих голов голоса испускали невыразимые, самые разные: то раздавался голос, понятный бессмертным богам, а за этим, — как будто яростный бык многомощный ревел оглушительным ревом; то вдруг рыканье льва доносилось, бесстрашного духом, то, к удивлению, стая собак заливалася лаем, или же свист вырывался, в горам отдаваяся эхом.
Я же хвалить не устану метателя стрел Аполлона. Силу его и отвагу никак позабыть не могу.
Мир Ахаза Ховена был миром войн. Это был истинно Вихрящийся Мир, где не было ничего, кроме крови и смерти. Он разительно отличался от мира Меса, загадочного в своем золотом существовании под теплым морем солнечных лучей. И, тогда как мир Меса в своем бытии опирался на глубоко залегающие в недрах вселенной законы жизни и смерти, мир Ховена покоился на одном лишь холодном и равнодушном молчании смерти. Только здесь смерть теряла свой сакральный и уединенный характер и из неотвратимой спокойной неизбежности превращалась в нечто шумное, буйное, красное, даже карнавальное. Она была здесь уже обыденностью, еще большей обыденностью, чем была когда-то в прошлые века. Мир Меса был пуст и полон тайн. Мир Ховена поражал глаз и оглушал слух необычными картинами, неистовой какофонией звуков, и все это напоминало почему-то пиршество — но пиршество мрачное, застолье во время мора.