Герои 1863 года. За нашу и вашу свободу
Шрифт:
Но был и иной путь — путь полуправды: сказать не все, что знаешь, а кое-что такое, что не может уже причинить ущерба революционному делу, назвать и выставить на первый план таких людей, которым это не может повредить. В положении Кеневича это, казалось, было бы особенно просто, поскольку, дей-
ствительно, кто были важнейшие инициаторы совместных русско-польских действий, составлявших существо «казанского дела»? Это были расстрелянный в мае в Плоцке Падлевский {пойди допроси его!), находящиеся за границей Слепцов, Утин, наконец, Герцен, Огарев, Бакунин (попробуй поймай их!). Это был трудный и извилистый путь, балансирование на краю пропасти, но некоторым подследственным удавалось пройти им, не подведя
Иероним Кеневич отверг эту тактику, хотя не mof не понимать, что для него лично это может оказаться гибельным. Оценить, сидя в одиночной камере, все возможные последствия даже на первый взгляд совершенно пустячной мелочи, угадать, какое толкование и применение могут дать враги любому сообщенному им факту, невозможно, и Кеневич избрал наиболее достойный путь — не сообщать царским следователям ни малейших данных. Он не отказался от ответов на вопросы следователей, но его обстоятельные, часто многословные, учтивые ответы на французском языке сводились к одному: никакого участия в конспиративной деятельности не принимал, никого не знаю, ни о чем не ведаю.
Не изменили его позиции и очные ставки со студентами, которые признали в нем таинственного «Ге-ронима» (лишь Олехнович уклонился от прямого утверждения, сказав, что он похож на человека, инструктировавшего их в Москве). Кеневич решительно отверг факт знакомства со студентами. Но когда во время мучительной очной ставки с Новицким и Олех-новичем подавленные, угнетаемые угрызениями совести студенты разрыдались, Кеневич на глазах у следователей подошел к ним и пожал им руку. Комиссия пыталась ухватиться хотя бы за это и заставить Кеневича признать, что, простив их предательство, он тем самым признал их показания, но получила ответ: «Если виновный вправе прощать своих предателей, то прощение их при сознании своей невинности есть черта, еще более достойная христианина».
Поняв, что никакой нити Кеневич им не даст, цар-
ские следователи озлобились и поставили своей целью во что бы то ни стало собрать материал, достаточный дЛя смертного приговора. Трудность заключалась в том, что показания подсудимых — «оговор» — не признавались законом полноценным доказательством вины при отсутствии признания обвиняемого и вещественных улик. Тогда комиссия пошла на подлый трюк. От рукописной карты, взятой у Маевского, которая была, по-видимому, начерчена Кеневичем, был отрезан клочок с несколькими цифрами (вероятно, подсчетом числа верст между населенными пунктами) и вложен среди бумаг, изъятых у Кеневича. На допросе Кеневич не заметил ловушки и написал на этом клочке, что не помнит, когда писал эти цифры и что они означают. Таким образом, комиссия получила «вещественную улику». Жданов с триумфом сообщал: «Мы прибегли к уловке, не довольно чистой, как все уловки, но цель была достигнута... Это уже составляет на суде довод юридический, а этого довольно...» Но затем его начали одолевать сомнения: «Иероним Кеневич нас очень озабочивает. Нравственное убеждение полное, что он двигатель предполагавшегося в Казани восстания, но первая категория говорит: давай юридические доказательства, основанные на фактах и улике. Улики против Иеронима его жертв [то есть студентов — распространителей «манифеста»] не сильны по закону; признание цифр на карте лишь знаменательно, однако же повесить нельзя». К первой категории, которую упоминает Жданов, были отнесены те «главные зачинщики и двигатели», которых комиссия предлагала предать суду на основе военно-полевых законов, обрекавших подсудимых на смерть.
Помимо «нравственного убеждения», которое «озабочивало» Жданова, как бы Кеневич не избег казни, царские сатрапы руководствовались и политическими соображениями. Попытка поднять восстание в глубине России, участие в ней большой группы русских людей — это был факт весьма неприятный, и общественный резонанс его был крайне нежелателен. Куда удобнее было бы изобразить все «казанское дело»
как польскую интригу, польский заговор, в который были втянуты наивные юноши-студенты.
Следственная комиссия не рискнула отнести Ке-невича к «преступникам» первой категории. О нем в ее заключении говорилось, что он «навлекает на себя подозрение только в сообщничестве с распространителями манифеста и знании об их преступном замысле, но не изобличается ничем в том, что был главным зачинщиком и двигателем этого преступления, кроме одного оговора соучастников, составляющего по закону доказательство несовершенное». Этим выводом комиссия признала свое поражение в длительной борьбе с одиноким узником.
Но царский суд оказался менее щепетильным. Его не смущали юридические тонкости и то обстоятельство, что по основному пункту обвинения Кеневича пришлось «оставить в сильном подозрении». Генерал-губернатор Тимашев утвердил смертный приговор Иваницкому, Мрочеку, Станкевичу и Кеневичу.
Казнь была совершена на берегу реки Казанки в семь часов утра 6 июня 1864 года. На том же месте, где был расстрелян Иероним Кеневич и ранее незнакомые ему сотоварищи, 11 октября 1865 года был казнен Максимилиан Черняк.
Казанские землевольцы были потрясены казнью Кеневича, «неизвестно почему и за что присоединенного к «вооруженному восстанию» нашего кружка», писал о нем Иван Красноперов. Вокруг казни по ошибке схваченного «француза» создавались легенды. Но, вероятно, то сожаление и уважение, с которым отзывались о Иерониме Кеневиче землевольцы, возросло бы еще более, если бы они знали, что он ценой своей жизни оборвал нить, которая могла привести царских палачей к самому сердцу «Земли и Воли».
Ромуальд ТРАУГУТ
Восстание 1863 года продолжалось шестнадцать месяцев. В наиболее тяжелые для повстанцев последние шесть месяцев, с октября 1863 года и до апреля 1864 года, руководство восстанием осуществлял Ромуальд Траугут. Этот «таинственный диктатор», как нередко называли его и современники и историки, стал легендарной фигурой.
Слово «легендарный» имеет два оттенка, как бы два различных смысла. Мы употребляем его тогда, когда речь идет о прославленном деятеле, имя которого живет в памяти народа, озаренное немеркнущей легендой. Но легендарным мы называем и человека, образ которого словно окружен туманной дымкой, человека, о котором историческая наука еще не сумела составить ясного представления.
К Ромуальду Траугуту можно отнести оба эти понятия. В памяти польского народа, в национальной традиции Траугут занимает место рядом с Тадеушем Костюшкой, среди прославленных героев национально-освободительной борьбы. И между тем облик Траугута, так прочно вписавшего свое имя в историю польского народа, еще сегодня составляет предмет научных дискуссий. Современный польский историк имел основание сказать, что «Траугута почитаем мы все без исключения, но каждое поколение истолковывает его по-своему».
Так сложилось, что первыми биографами Траугута стали люди, которые видели его заслугу прежде всего в том, что он выступил против «красного анархизма»,
а высокую оценку его морального облика обосновывали в первую очередь его глубокой набожностью. Авторитет этих свидетелей был очень высок, это были ближайшие сотрудники Траугута. Их писанные на склоне лет воспоминания воссоздавали впечатление далекой юности, окрашивая их (наверное, без сознательной воли самих авторов) созвучно их уже весьма консервативным взглядам. Так создавалась реакционно-националистическая «легенда о Траугуте».