Герои 1863 года. За нашу и вашу свободу
Шрифт:
Выступление Энгельса касалось, во-первых, причин и характера многочисленных революционных выступлений польского народа. Он говорил: «Страна,
которую искромсали на куски и вычеркнули из списка народов за то, что она была революционной, не может уже нигде искать спасения, кроме как в революции. И поэтому во всех революционных боях мы встречаем поляков. Польша поняла это в 1863 году и провозгласила во время того восстания, годовщину которого мы сегодня чествуем, самую радикальную из всех революционных программ, когда-либо выдвигавшихся на востоке Европы».. Развивая и уточняя мысли Врублевского в его вступительном слове, Энгельс заявил, что смешно считать польских революционеров аристократами, ратующими за аристократическую Польшу в границах 1772 года. «Польша 1772 года, — сказал
образом отличаться от Польши 1772 г., как новое общество, навстречу которому мы стремимся, от современного общества».
Другая тема в выступлении Энгельса связана с отрицательным влиянием порабощения Польши на революционное движение в трех странах — участницах раздела. И в Австрии, и в Пруссии, и в России владычество над польскими землями не раз позволяло реакционным правительствам одерживать победу над оппозиционными силами. Так, в начале 60-х годов вследствие пагубной борьбы с Польшей в России погибло первое значительное движение. «Восстановление Польши, — закончил свою речь Энгельс, — поистине в интересах революционной России, и я с радостью услышал сегодня вечером, что это мнение совпадает с убеждениями русских революционеров».
Как бы продолжением описанного собрания было юбилейное заседание в честь сорокапятилетия ноябрьского восстания в конце 1875 года. В нем также приняли участие наряду с поляками представители русского, французского, немецкого, чешского, сербского и других народов. Маркс и Энгельс из-за болезни присутствовать не могли. Сообщая об этом П. Л. Лаврову, Маркс писал: «Я мог бы там только повторить то мнение, которое я защищаю уже в течение тридцати лет, а именно, что освобождение Польши есть одно из условий освобождения рабочего класса в Европе». Энгельс прислал к началу заседания письмо, адресованное Врублевскому, с выражением самых теплых чувств к польскому народу и к его революционным силам. Врублевский зачитал письмо Энгельса собравшимся и, возвращая его автору, сделал коротенькую приписку по-русски. Эта деталь, во-первых, лишний раз подтверждает то, что Энгельс владел русским языком, а во-вторых, указывает на одного из его знакомых, в беседах с которыми могла звучать русская речь.
Но самым замечательным на сорокапятилетнем юбилее ноябрьского восстания была речь самого Врублевского, воочию показавшего итоги идейного роста польской революционной эмиграции. «Приветствую
вас, — говорил Врублевский, — не только как друзей Польши, но и как представителей рабочего класса. В настоящее время всякий польский эмигрант, который не проникся сочувствием к рабочему классу и не осознал, что дело этого класса — его дело, есть или иезуит, или невежда. В обоих случаях он заслуживает презрения, в обоих случаях он преступен перед своим народом». Указывая, что союзниками польского народа являются трудящиеся Германии, Австрии, Франции и других стран, Врублевский подчеркнул необходимость особенно тесного союза между польским и русским осрободительным движением. «Мы должны,— заявил он, — готовиться к восстанию вместе с русскими социалистами, для этого поляки должны помогать русским в России, как и русские — полякам в Польше. Польский народ и русский народ должны восстать вместе, как наши отцы говорили: «За нашу и вашу свободу!»
Слова о неразрывной связи между рабочим движением и борьбой за освобождение Польши не были для Врублевского пустой декларацией, а выражали его подлинные убеждения. В деятельности генерала Коммуны можно найти сколько угодно тому подтверждений. Приведем лишь одно из них. В 1877 году, когда началась русско-турецкая война, английская дипломатия, добиваясь ослабления царской России, мечтала о восстании в Польше и Литве. Английский министр иностранных дел лорд Дизраэли предложил Врублевскому огромную сумму денег на организацию восстания. В прежние времена немногие из польских эмигрантов отвергли бы такое предложение. Врублевский, посоветовавшись предварительно с Марксом и Энгельсом, ответил Дизраэли следующим образом: «Я не кондотьер и не собираюсь драться ради денег. Если бы я видел, что наступило время для восстания, то подготовил бы его в своем крае, не ожидая денег английских капиталистов». Показательна не только эта отповедь Врублевского любителю политических провокаций, но и то, что подавляющее большинство польской эмиграции одобрило его позицию.
Надеясь избавиться от материальных затруднений,
которые неотступно сопутствовали ему в Лондоне, Врублевский в 1877 году переехал в Женеву. Там была большая колония польских и русских революционных эмигрантов. В числе тех, с кем особенно сблизился Врублевский, могут быть указаны П. Л. Лавров, П. Н. Ткачев и некоторые другие русские народники, а для более позднего периода — Г. В. Плеханов и его соратники из группы «Освобождение труда». Отъезд из Англии не прервал старых дружеских отношений. Маркс и Энгельс писали Врублевскому, интересовались его деятельностью и состоянием здоровья, оказывали материальную помощь. Последнее сохранившееся письмо Врублевского Марксу датировано декабрем 1881 года — это соболезнование по поводу смерти его жены от имени всех польских социалистов в Женеве. Что касается писем Энгельсу, то среди них наряду с более ранними есть письма, датированные 1890—1894 годами.
Плохое состояние здоровья ограничивало силы Врублевского, но он продолжал политическую деятельность как в эмигрантских кругах, так и в подпольных организациях, существовавших на польских землях и на русской территории. В конце 1877 года он, по его собственным словам, должен был доехать до Галиции, а затем вернуться. Некоторые другие данные позволяют высказать предположение о том, что Врублевский не только доехал до границы, но даже пересек ее, побывал в Петербурге, Одессе и лишь после этого возвратился в Швейцарию. В одном из писем Энгельсу, датированных 1890 годом, Врублевский упоминает о том, что он по меньшей мере три раза под открытым небом ночевал у границы Польши, что собирается приехать в Лондон, чтобы дать подробный отчет о виденном.
В 1885 году французское правительство объявило амнистию участникам Парижской коммуны. Воспользовавшись этим, Врублевский вернулся во Францию и поселился в Ницце. Средства для существования он добывал, работая поденщиком-молотобойцем. Один из его друзей рассказывал: «Врублевский в Ницце, чтобы как-нибудь прожить, .работал у кузнеца. Однако поз-
режденная левая рука часто сильно болела, и бывали дни, когда он ничего не зарабатывал, ибо не был в состоянии поднять молот. Сегодня- пошел сообщить кузнецу, что не может работать Сильная, должно быть, у него боль, если он расстается с молотом, потому что когда не кует, то и не ест».
Политические противники несколько раз пытались организовать покушение на Врублевского, но безрезультатно. Однажды его все-таки подкараулили ночью на улице и избили так, что он пролежал в бессознательном состоянии до утра. Подобрали его друзья из русских эмигрантов; они собрали нужную сумму денег и положили его в госпиталь В письме от сентября 1894 года Врублевский писал Энгельсу: « ..Я пробыл восемь месяцев в ниццской больнице, где мне сделали три тяжелые операции: одна из них продолжалась
три часа — надо было разрезать бок и извлечь ребра; наконец я вышел из больницы с настолько поврежденными руками, что немыслимо ни работать, ни писать».
Вскоре Энгельсу и другим его друзьям удалось добиться, чтобы Врублевский переехал в Париж. Один из бывших коммунаров помог ему устроиться на службу в газету «Энтрансижан»: он должен был контролировать розничную продажу в киосках. Жил Врублевский в самой дешевой гостинице, питался плохо, часто болел. Во время болезни друзья из парижских рабочих приходили навестить генерала Коммуны Один из посетителей описал свои впечатления: комнатушка под самой крышей многоэтажного дома такая тесная, что кровать занимает две трети ее площади; с постели из старых газет поднялся навстречу пришедшим седой, всклокоченный, до предела исхудавший старик. «В нас, стоявших в дверях, впились черные угольки горящих глаз. Во взгляде его было нечто похожее на хищную птицу; с рукой, обвисшей от сабельного удара, он выглядел будто орел со сломанным крылом, лишившийся в бурю перьев и сил»