Герои из-под пера
Шрифт:
— Врешь ты все! Философ, сука!
Фрол порыскал глазами — нет, с его ногой забор не одолеть, ни канавки, зараза, подходящей, ни дыры какой поблизости. Что тогда, что? Казалось, шаги и тени сбегаются к нему отовсюду. Злорадно покачивался ивняк. Закатный язык рассекал небо.
— Я выхожу, Фрол.
— Давай!
Что-то темное метнулось от угла дома в сторону.
Прежде, чем сообразить, что тень больно уж шустра и невелика в размерах, Фрол выстрелил дважды. На третий раз револьвер сухо щелкнул. Он успел озадаченно подумать, что уловка, в общем-то, стара как мир, когда
Короткий эпилог Виктор, кажется, писал на автомате.
Болели пальцы, ныла шея, слова расплывались перед глазами, но он закончил, заколотил в бумагу последнюю строчку, как гвоздь в ковчег.
Плыви!
Его сил едва хватило на то, чтоб добраться до кровати, кое-как раздеться и лечь. Все, Фрол, все. Ты — полноценный труп. Без будущего.
Все.
Сон затянул как трясина. Хлюп! — и ни всплеска, ни возгласа. Сколько там было на часах? Два ночи? Три? Ох, не ва-а…
Дом покряхтывал, под половицами возились мыши, обожравшиеся ранних пошлых опусов, устало треснула не целиком прогоревшая головня. Ночь прижималась к окнам. За речкой кто-то ходил с фонарем — то ли искал что-то, то ли просто колобродил по пьяни.
Мир плыл из вчера в сегодня, меняясь и одновременно оставаясь неизменным. Виктор спал, подмяв одеяло и похрапывая.
Утром его не разбудил ни трактор с прицепом, ни продуктовый фургон, с грохотом проехавшие под окнами, ни солнечный свет, выжелтивший комнатку. Наверное, впервые за пять или шесть лет он спал по-детски безмятежно и открыл глаза, когда день уже перевалил за полдень. Несколько минут он, лежа без движения, наблюдал за дымчатым золотистым дрожанием на боковине тумбочки и разглядывал старый, потрескавшийся в мелкую сетку лак. В теле разливались покой и нега, можно было проваляться до вечера, как хотелось, как сладко представлялось, и чтобы ночной колпак грел лысину. И слугу! Какого-нибудь Гришку, чтобы, потянувшись, зычно прокричать: "Гришка! Чаю неси!". И чтобы шепот, шепот по всему дому: "Барин! Барин проснулись!". И беготня!
Виктор фыркнул.
Написал! — прозвенело в голове. Сделал! Он сбросил одеяло. Эх, халат бы барину! Барин имеет жуткое желание сходить по нужде.
Гришка!
Он едва не крикнул это вслух. Потом подумал: а перед кем смущаться? Что, барин крикнуть не может?
Нагретые половицы одарили теплом ступни. Постанывая, Виктор вышел в большую комнату, выловил запавшее между подушками дивана трико.
Желтые солнечные квадраты на полу вызвали ностальгические, детские ощущения. Дымкой вилась пыль. Мерно постукивали часы, отмеряя и деля.
Через квадраты — на веранду, с веранды, обув галоши, — во двор. Эх, дверь-то не закрытая. Это вчера Лидия с Егором уходили…
Но написал же!
Во дворе радостно текло, струилось, расползалось и обильно поблескивало. Ледок еще держался на одной из грядок, но выглядел неизлечимо больным, серым, с вкраплениями черных точек.
Виктор добежал до кабинки, затем, облегченный, приятно пустой, неторопливо пошел обратно, выглядывая новое в привычном весеннем пейзаже — столб ли покосившийся, куст ли позеленевший. Птички чирикают. Хорошо!
В
Красота!
В светлой рубашке да почищенном пиджаке, лихо заломив шляпу-пирожок, с разливанным морем грязи позади, Виктор явился в магазин под бледный свет ртутных ламп. Продавщица Танька, женщина грудастая, полная, слегка за тридцать, дремала среди пустой эмалевой белизны, слегка разбавленной вкраплениями сыра и сине-розовых костей супового набора. За спиной ее, на полках, темнели бутылки портвейна.
— Здравствуйте, Татьяна батьковна.
Виктор по-старомодному приподнял шляпу-пирожок. Продавщица обратила на него сонные глаза и зевнула во весь свой большой, ярко накрашенный рот, запоздало прикрыв его пухлыми пальцами.
— И вам здрасте, Виктор Палыч. Какими судьбами?
— За покупками, — Виктор поднял повыше красный, "мальборовский" пакет. — Вот, выбрался в кои-то веки.
Татьяна кивнула, застегнула пуговичку на халате и встала к прилавку, качнув локтем чашу весов. Стрелка на весах дернулась к двум килограммам и шмыгнула обратно к нулю.
— Что-то вы, Виктор Палыч, веселый, аж подозрительно.
— Ну так, пишу, вновь пишу, Танюша!
От избытка чувств он едва не полез обнимать продавщицу вместе с весами. Но ограничился подмигиванием, и что-то этакое, боевое пробарабанил пальцами по дереву. Труба зовет, и прочее, и тому подобное.
— А вы, похоже, единственный, кто хоть делом занят, — с чувством сказала Татьяна, доставая из кармана калькулятор. — Остальные не просыхают.
— Работы нет?
— Ничего нет. Ни работы, ни совести. Все в долгах, как в шелках. Елоху вообще б глаза не видели! Тошно, Виктор Палыч!
Татьяна вдруг всхлипнула и отвернулась, прижимая ладони к лицу.
— Чего хотите-то? — спросила она, стоя вполоборота.
— Не знаю, — растерялся Виктор. — Мне бы, на худой конец, колбасы или сосисок, но я не вижу, что они есть.
— Мясного завоза не было.
— А кефир, сметана…
— Утром разобрали, Виктор Палыч.
— Ну а хлеб?
Татьяна повернулась, утерла щеку, улыбнулась.
— Хлеб есть. Вам какого белого, черного?
Она сдвинула ситцевую занавеску, открывая стеллаж с выложенными в два ряда буханками.
— Давайте две черного.
— В долг?
— Нет, почему? — удивился Виктор. — У меня деньги есть.
Он порылся в карманах и извлек сложенные пополам купюры — две зеленоватые десятитысячные и пятитысячную с прослойкой тысячных между ними.
— Значит, вы мой любимый покупатель.
Татьяна выложила на прилавок хлеб, подвинула к Виктору.
— Так, консервы какие-нибудь… — он закрутил головой, натыкаясь взглядом на трехлитровые банки яблочного сока (этикетки вкривь и вкось), тоскующие на антресолях по всему периметру магазина. — Масло подсолнечное…