Герои из-под пера
Шрифт:
Фрол оскалился.
— Кудлатый!
— Здеся!
Кудлатый на четвереньках пересек комнату. Треух он потерял, на облысевшей голове темнели царапины.
— Лежи здесь, — сказал ему Фрол, — сторожи дверь.
— Да-да, — закивал Кудлатый, беспокойными глазами заглядывая главарю в лицо. — Нам это… все, кранты, да? Мы все?
— Чушь-то не пори, — фыркнул Фрол. — Вишь, осторожничают. Значит, боятся.
— Так много их.
— А сила у кого? Сила у тебя! Дверь на мушке держи.
— А ты, Фрол? — забеспокоился Кудлатый.
— А что я? Куда я отсюда денусь? — хохотнул, поднимаясь, Фрол.
А затем, разбежавшись, вышиб плечом хлипкую оконную раму и в звоне стекла и дощатого треска вылетел наружу…"
Ух! Виктор всплыл из текста, потискал затекшие пальцы, обвел безумным взглядом комнату. За окнами синело, сваливаясь в ночную темень, небо, грядки теряли очертания, дымно светилось соседское окно.
Так, опять вечер. Хрен тут в магазин сходишь. Но ничего, осталось немного. Виктор встал, включил свет, зачерпнул воды чашкой из ведра, гулко выхлебал ее, зачерпнул снова, плеснул в лицо, желая хоть немного взбодриться.
Умаял, Фрол, собака. Сиганул, понимаешь, на улицу. Только далеко ли убежишь ты с подвернутой ногой? Финита ля…
Пошарив в холодильнике, Виктор схрупал подсохший плавленый сырок и, морщась, вернулся к столу. Тетрадь, уже третья, ждала, заложенная ручкой в самой середине.
Итак, глава десятая…
Здесь самое важное, здесь очное противостояние Фрола и бросившегося за ним Елохина. Курки взведены. Кривая Боголюбская улочка скатывается своим концом в окраинный овражек.
Он походил перед столом, похрустывая суставами, щурясь на электрическую лампочку и выстраивая в себе смутный пока контур главы. Потом сел.
Душа закрутилась в звонкую, дрожащую спираль.
"Друг мой! Я вернулся, как блудный сын, к Слову, веру в которое потерял. Потому что оно есть ключ к любой, даже самой завалящей, самой низкой душе. Правильно составленное, правильно организованное, оно отзывается в человеке переменами, учит и ведет его, меняет не только восприятие мира, но и сам мир".
Виктор прижал ладонь к губам, куснул кожу и взялся за ручку. Что ж, держись, Фрол. Я готов. Поехали!
"…мокрая глина разъехалась под ногой, и Фрол, потеряв равновесие, упал. Кирпичная стена. Поленница. Остов разломанной кареты. Гора не стаявшего, обледенелого снега с желтоватыми ямками, проделанными несознательными, не добежавшими до уборной гражданами.
Задворки жизни.
Фрол, оскалившись, перекатился к потемневшим от времени и сырости чурбакам, перевернулся, от злости несколько раз ударил каблуком в землю. Боль в подвернувшейся ноге вспыхнула и, кажется, притихла.
Выстрелы в квартире любовницы Боргозена прекратились. Или, возможно, их просто не стало слышно. Впрочем, плевать. Никого не жалко. Слабаки. Он, Фрол, один все решает, один живет, один власть держит.
Над покосившимся забором через мутную пустоту вспыхнуло ламповым светом окно, и Фрол с трудом удержал руку, чтобы не выстрелить в возникшую там человеческую тень. Нет, вряд ли его видно, он и не шумел почти.
А выдавать свое местоположение мы погодим.
Ногу подергивало, как бы дура не распухла совсем. Сука, так ему и не уйти никуда. Транспорт нужен. Или фельдшер какой, чтоб вправил.
Фрол покрутил головой, ориентируясь. Темнели дома. Просвет неба обгорал красным. Метрах в пятнадцати начинался и нырял вниз ивняк. Это, значит, по правую руку уже Клязьма. Недурно отмахал на культяпке.
Там, откуда он прибежал, в прорехе между домами вдруг стукнуло, влажно чавкнула под сапогом земля, мелькнула, прижимаясь к стене, угловатая фигура.
— Куда? — процедил Фрол и наставил револьвер.
Выстрел грохнул. Фигура шлепнулась, но, живо перебирая ногами, отползла с линии огня. Вторая пуля ушла в дерево, оставив желтый скол.
Фрол так и не понял, попал или не попал.
— Фрол? — услышал он задорный голос.
Вот же сука!
— Никак Семен Петрович собственной персоной? — крикнул Фрол, выцеливая преследователя по голосу.
— Он самый.
— Ух, какая я важная птица! — хохотнул Фрол. — Сам начальник Боголюбского розыска прибежал по мою душу!
— А думаю, дай уважу напоследок!
Неожиданный выстрел заставил Фрола втянуть голову в плечи. Прячась за поленницей, он пополз было к ивняку, но пуля, выбившая снег впереди, дала ему понять, что этот ход просчитан.
— Ты там жив, Фрол? — крикнул Елохин.
— Жив!
Прижимаясь к земле, Фрол кинул полено. Оно стукнуло, покатилось, замерло.
— Гражданин начальник, а может вы меня живьем возьмете?
Рядом, невидимая, раздраженно каркнула ворона, за домами взвился свист, мазнул по верхушкам ивовых веток свет автомобильных фар.
— А зачем мне тебя живым брать? — спросил Елохин. — За тобой убитых — два десятка, а то и больше. Душегуб ты.
— Ой, дура-ак! — рассмеялся Фрол. — Ты подойди, я тебе все скажу.
— Знаю я твои рассказы, — сказал Елохин. — Как пожрать да выпить всласть.
— Так это в человеке самое главное.
— Самое главное в человеке — будущее. А будущее — это то, что мы оставим детям своим и внукам. Думаешь, почему мы побеждаем всю эту белую шушеру вместе с антантой и вот-вот выметем к чертям? Потому что наше будущее — сильнее. Оно общее, справедливое, для всех, а не только для буржуев. Новый, светлый мир.
— Ах, эти большевистские сказки! Человек человеку — волк, Семен Петрович. И важна только твоя сила.
Фрол сузил глаза, разглядев что-то смутно белеющее над бугорком земли, и выстрелил.
— Мажешь, Фрол! — крикнул Елохин. — И Аристотеля не читал.
— А что этот твой Аристотель?
— А Аристотель говорил, что человек — животное социальное. Не может он без других людей, и свою жизнь вольно или невольно связывает с ними. С городом, страной, миром. А такие, как ты, жизнь ни с кем не связывают. Так и дохнут, будто не было. Потому что будущее — не день и не два, и не год, не разудалая твоя волчья жизнь. Оно есть созидание, то, к чему стремятся мысли и дела людей, множества людей, объединенных одной целью, коллективная мечта.