Герои на все времена
Шрифт:
— А дальше?
— А что дальше? Дай допью уж бражку-то, а то больно горько мне без нее рассказывать. Ах, хорошо пошла! А дальше, в самом Греншейне уже, аккурат через неделю после подписания мира, нежданно-негаданно прибегает она к нам в лагерь, разыскивает меня и заявляет: отец, мол, насильно ее заставляет идти замуж за нелюбимого, потому как у того отличное будущее и вообще отец от него в восторге. Я говорю, пусть тогда сам и выходит за него замуж, а мы — да хоть за море в Ной-Траггар подадимся. Привязался я к ней все же за те два месяца, очень был рад ее снова видеть. Да и, как сказать тебе, грела мне душу мысль о семье-то. Так вот, а с женихом, говорю ей, я могу и по-мужски разобраться.
Радек Рыжий, не дожидаясь прямого указания Селена, встал со своего места у очага и направился к двери. Открыв ее, он вдруг захрипел и осел на пол. Длинный охотничий нож, пробивший его грудь чуть левее солнечного сплетения, по рукоятку окрасился алым. Дверь осталась открытой, и ошарашенные путешественники увидели двух мужчин, стоявших в проеме. Один из них был коренастым и довольно плотным, другой отличался высоким ростом и тонкими чертами лица. Высокий держал в руках взведенный самострел, а коренастый вытащил из ножен короткий меч взамен ножа, так и оставшегося в груди Радека. Головы обоих были гладко выбриты.
— Та-а-ак, — скрипучим голосом произнес бандит с самострелом, — кто это у нас тут сидит? А не орденская ли это шавка? Хотя какая тут шавка — тут целый теленок из Ордена Палачей. Что же ты так побледнел, святой воитель? Боишься, а? Правильно делаешь, что боишься! А это еще что за щенки? — Бритый перевел взгляд на Эрика и Оттона, прижавшихся сейчас друг к другу и забившихся в дальний угол. — А ну-ка, встать! Ты, длинный, возьми вон ту веревку и свяжи вот эту орденскую свинью по рукам и ногам. Узлы двойные делай. А ты, одноглазый, чего сидишь? Помогай ему тоже!
Сиятельный Лартен Кинайский в свое время не ошибся в оценке преподобного Селена. Героем он не был, но не был и подлецом. Сейчас сердце служителя Ордена заходилось от страха смерти, кровь отлила от лица, губы и пальцы дрожали. Живот свело мерзкой судорогой, а если бы он попытался встать, ноги бы не удержали его. И тем не менее Селен сделал то, что должен был сделать любой воин Ордена Хранителей, увидевший еретиков. Он прикусил губу и, почувствовав вкус собственной крови, ударил высокого Бритого магией. Обычно такого удара хватило бы, чтобы жертва потеряла сознание от боли или, во всяком случае, утратила способность к каким-либо действиям на минуту-другую. Но, к ужасу Селена, Бритый лишь скривился, как будто у него заныл зуб.
— Ты оказался смелее, чем я думал, — протянул он все тем же скрипучим голосом, — что ж, это заслуживает уважения. Ты умрешь последним. Одноглазый, я, кажется, приказал тебе связать его!
— Да-да, конечно, высокородный, с удовольствием! — дребезжащий от страха голос Яна Кривого был просто-таки до тошноты омерзителен. — Сейчас-сейчас, где же веревка-то, а, вон она, я сейчас…
Дрожащими руками он потянулся к веревке, но по дороге неловким движением опрокинул котелок с водой, тот упал прямо на остатки хвороста в очаге и тут же залил огонь. В мгновение ока хижина погрузилась в кромешную тьму. Тут же в этой темноте раздались подряд несколько звуков: шипение углей, тонкий свист летящего металлического предмета, щелчок, раздающийся при спуске курка самострела, шум борьбы, короткий хрип, омерзительный
— Он пришел в себя, преподобный! — Эрик бесцеремонно толкнул Селена в плечо, невзирая на разницу в возрасте. — Хочет что-то сказать!
— У… у-у… убил? — Губы паромщика еле двигались, лицо его было бледным и казалось еще более скуластым, чем обычно. Тело его содрогалось в мелких конвульсиях, глаз блестел нездоровым блеском.
— Убил, почтенный Ян, обоих убил! — Как бы ища подтверждение собственным словам, святой воитель Ордена Хранителей посмотрел в сторону до сих пор открытой двери. Там друг на друге лежали три тела: его несчастный слуга Радек с ножом в груди, крепкий сектант со сломанной шеей и его высокий товарищ, до сих пор зажимавший мертвыми пальцами колотую рану на горле. — Как есть убил, не встанут теперь!
— Нет… Он — меня — убил?.. Где… мои ноги…
— Мы остановили кровь, но рана глубокая, да и — врать не буду — внутри все разворочено у тебя. Оттон побежал в деревню за помощью. Сейчас придет знахарь, он обязательно тебя вылечит. Да ты и не в таких переделках бывал, держись!
— Ну вот. Все-таки… убил. — Неожиданно голос Яна обрел прежнюю силу. — Преподобный, слушай. Не говори. Только слушай. Возьми нож, отдай ей. Скажи, что… Что-нибудь ей скажи… Она, Альси-то, так и говорила: убью и его и себя в первую же ночь после свадьбы с ним. А я — не дал. Уговорил… Нож-то этот у нее отобрал… Знал, нельзя его убивать. Его жизнь — это счастье многих. А мое счастье — это только мое. И еще ее. Попроси у нее за меня прощения. Скажи, я не мог по-другому. Скажи, теперь жалею. Нет, не говори, это будет вранье. Я не жалею. Я знаю, ты бы поступил так же. А как же иначе? Иначе-то — нельзя. Иначе… холодно тут. Хвороста бы в огонь… Но я не жалею. Все равно… не…
Кровь пошла горлом, предсмертный хрип перешел в бульканье и быстро затих. На лице старого паромщика застыло выражение усталости и спокойствия. На мертвые щеки падали тяжелые капли. Это, ничуть не стесняясь присутствия молодого барона Харве, плакал Светлый Меч Создателей в деревне Полянка, а в будущем — могущественный вице-магистр Ордена Хранителей преподобный Селен.
Лейтенант гвардейцев Литтоны высокородный Бриссен уже собирался идти домой и насладиться приготовленным красавицей-женой ужином, когда в дверь его кабинета постучал ординарец.
— К вам два парня. Говорят, желают служить в гвардии, добровольцы то есть…
— Кто такие?
— Один вроде баронский сын, Харве-младший.
— О как! Я знал, что старый барон пришлет сына к нам, но не ожидал, что так скоро. Думал, через год или вроде того… А второй?
— Второй — сирота, родители были — крестьяне, даже и не знаю, что делать с ним.
— Ну, раз сирота, не выгонять же. Давай, что ли, посмотрим на них? — Бриссен встал из-за стола и вышел из кабинета в приемную.
Служанки в доме Сиятельного Лартена Кинайского настолько же не любили хозяйку, насколько обожали хозяина. По правде говоря, поводов для такой нелюбви госпожа Альсинора давала предостаточно. Чаще всего домашняя прислуга отзывалась о ней как о «старой мегере», «нашей стерве» или просто «этой дуре». Обсуждать за ужином ее поступки было у горничных любимым занятием. Вот и сейчас они предавались беседе о поведении хозяйки, но в кои-то веки в их голосах звучало не презрение, а сочувствие и удивление.