Герои на все времена

Раткевич Элеонора Генриховна

— А, ясно… Умер, значит. Вот жизнь ведь какая штука — например, кто бы мог еще три дня назад подумать, что Сиятельный… Преподобный Селен, я вот что думаю: приплывем мы в Литтону завтра поздно, погребение уже закончится, так я и не увижу Магистра. Расскажи мне о нем, а? Каков он из себя был? Что говорил тебе при встречах? Ты ведь встречался с ним, беседовал, вот про это и расскажи!

— Встречаться-то встречался, как же. Разговаривал он со мной, правда, один только раз. Мы три года назад в столице собирались, когда Бритые наш храм в Тройдене сожгли, со всеми прихожанами, вот нас после этого ужас-то пробрал. Хмур тогда был Сиятельный, хмур и зол. Гарред, однокашник мой, в Тройдене Мечом Создателей служил, а при нападении

Бритых струсил и сбежал. Оправдывался он в тот день перед Магистром. А тот, выслушав, сказал: «Понимаю», а затем протянул ему кинжал и говорит: «Давай сам». Ох, Эрик, тяжело на это было смотреть. Долго Гарред решиться не мог, глядел на нас, как телок, которого резать ведут. Не знаю, как другие, а я взгляд отвел. Ну а потом он сам себя по горлу — хрясь! Видать, Сиятельного больше смерти боялся. А дальше стал Лартен с нами разговаривать, с каждым отдельно. До меня очередь быстро дошла, как сейчас помню. Спросил он меня, когда в последний раз еретики в Полянках объявлялись. Я говорю, уже лет десять не было, все спокойно, Сиятельный. А он тогда посмотрел на меня так пристально, до-о-олго смотрел и потом одно только слово вымолвил: «Хорошо». Я под тем взглядом, признаюсь тебе честно, вострепетал всем своим существом, такой уж он был… А Магистр — «хорошо», и все. Дальше пошел, других спрашивать, а с меня — пот ручьями, как в жару на солнцепеке да в овечьем тулупе. Я тебе вот что скажу: оценивал он меня в тот момент. В душу заглядывал. Увидел бы там то же, что у Гарреда, — и мне бы тот же кинжал предложил. Так вот.

— В душу смотрел? Говорят, он насквозь людей видел. Воистину великий человек. Возможно, величайший правитель за всю нашу историю. Человек, составленный из одних лишь добродетелей и без единой крупицы порока! Счастлив ты, преподобный, что его знал. Много бы я отдал, чтобы хотя бы разочек, хотя бы немного поговорить с Сиятельным… А ты чего, скажи на милость, смеешься? — повернулся он к одноглазому Яну.

В голосе Эрика слышалось неподдельное негодование. Он был оскорблен в лучших чувствах: полная светлой грусти речь о величии Лартена Кинайского не только не нашла отклика в душе старого паромщика, но еще и вызвала у него неодобрительную усмешку.

— Прости, прости, высокородный, не удержался!

— Не оскверняй своим грязным смехом память того, чьего мизинца ты не стоишь! Впрочем, твой смех лишь доказывает, что люди в большинстве своем неблагодарны. Не всем дано понять и по достоинству оценить истинное величие. Говорят, даже и жена Магистра и та… Хотя вот уж кому повезло — прожить всю жизнь с великим человеком! Что тогда ждать от таких, как ты! Да если бы ты хотя бы раз увидел Сиятельного, ты бы сгорел сейчас со стыда за свой глупый смех!

— Нет, высокородный, не сгорел бы. Не сгорел. Прости еще раз великодушно за неуважение. И еще, ты вот только что спрашивал про нож этот. Позволь рассказать.

— При чем тут твой глупый ножик и светлая память Сиятельного Лартена?

— А при том, высокородный. Нож-то — его, твоего Сиятельного Магистра. Ну что, не хочешь узнать, как он ко мне попал?

— Да что ты брешешь! Напился своей вонючей браги и сочиняешь теперь!

— Верить или не верить — дело твое…

— А ну-ка, дай посмотреть! — неожиданно серьезно приказал Селен. — Знаешь, Эрик, может быть, нам есть смысл послушать.

— Благодарствую, преподобный. Вот, смотрите, не порежьтесь только, острый же. Это я им хлеб кромсаю, а создан-то он для другого. Не лепешки, а горла людям резать. Уж я знаю. Я ведь в молодости-то не рыбачил и не катал господ по речке туда-сюда. И, кстати, в Полянках я не всю жизнь прожил. Сам-то я из Рябиновки, что на старой границе, знаете небось?

— Знаю. Та самая Рябиновка, которую в начале войны Бритые….

— Та самая. У меня там старики были, сестра младшая, брат. Тетка еще, отцова сестра, с двумя детьми. И невеста.

— Что за Рябиновка? Какая

невеста? — Молодой барон до сих пор не мог остыть от гнева.

— Успокойся уже, Эрик. Продолжай, паромщик.

— Какая, говоришь, невеста? А такая, какая и не каждому высокородному во сне приснится! Ни до и ни после не встречал я такой красы. Семнадцать лет в нашем мире отвели ей Создатели, а я-то ее в последний раз живой видел, когда ей еще пятнадцати не было. Но уже тогда была она мне милее жизни и краше солнца. Так-то… «Какая невеста?» Тьфу!

— Ты прости, если я обидел тебя. Не хотел. Что же случилось-то с ними?

— Да хорошего — ничего не случилось. Беда случилась тогда, вот что. Рябиновка-то была на границе с Греншейном. Это потом уже, после войны, границу отодвинули, а тогда так было: на одном берегу Канавки — мы, на другом — Греншейн. В нашей деревне как-то гвардейцы останавливались, тогда еще их «соколами» называли. У них сокол был отличительным знаком, на шапках да на рукавах его носили. И вот командир того отряда и говорит старосте: так и так, в бою с ной-траггарскими пиратами пал наш лучший разведчик. А я у кузнеца подмастерьем был, как раз тогда подковы принес гвардейцам-то, ну и услышал это. Не будь дурак, говорю: «Возьмите меня к себе, не пожалеете!» Какой же тогда мальчишка не хотел попасть в гвардейцы! Это сейчас благородных в гвардию палкой не загонишь, а тогда они… Эх, хорошо пошла, бражка-то!

— Ну и что они? Неужели так вот и взяли тебя?

— Они, может, посмеялись бы, да и дальше поехали, но у меня от Создателей с рождения дар был особый — глаза мои зорко видели и днем, и в сумерках. Ночью уже, правда, видеть далеко не мог, но все равно лучше других. За это и приняли меня в гвардию. Повезло мне служить вместе с высокородными да с отважными, многому научился у них. На южных границах неспокойно тогда было, там мы и стояли. Мало-помалу стали меня посылать на самые опасные задания, через три года числился я уже в полку первым разведчиком. Ну а жалованье в то время платили хоть и не как сейчас, но тоже приличное. Скопил я тогда себе деньжат, получил и боевое ранение — вот сюда, до сих пор видать! — Старик задрал рубаху, и путешественники увидели при неярком свете очага косой шрам, тянущийся через весь живот. — Хотел уже в отставку проситься, да домой, жениться… А тут приходит приказ: срочно на запад, на границу с Греншейном. И нам в аккурат в мои родные места выпало ехать. Я тогда еще обрадовался, дурак. Думал, своих увижу, да и Тарью мою ненаглядную. Увидел, как же…

На этом старик замолчал, затем прикончил брагу в одном из бурдюков, поежился, потер руки, протянул их над очагом и хмуро уставился на огонь.

— Да что же произошло с ними? Погибли? — не выдержал первым Эрик. Он был уже настолько увлечен рассказом, что и думать забыл сердиться на паромщика. Наоборот, сейчас он искренне сочувствовал Яну.

— Рябиновка была полностью вырезана Бритыми в один из первых дней войны, потому что ее жители не захотели отречься от веры в Создателей, — тихо сказал Селен. — Да будет память о них вечной…

— Это уже после стали так говорить, преподобный, — Кривой покачал головой, — на самом-то деле все было еще страшнее. Тогда же никто не думал, что Бритые — это воплощение зла. Они в Греншейне пользовались тогда поддержкой герцогского сына, гада этого плешивого. Да и у нас многие церковники были с ними заодно. Бритые ведь не отрицали всех Создателей, просто почитали одного из них — Неистового — больше, чем других. И он им за это платил сполна. Болезни они лечили так, как больше никто не умел. Урожаи в деревнях, где священник был из Бритых, всегда были обильными. Люди им верили. А то, что вся их магия на жертвенной крови замешана, а не на обращении к Создателям, мало кого тогда волновало. Крови-то поначалу много и не требовали. Разрезал запястье, подержал немного над ихней чашей — вот и все, ничего страшного, а желание твое исполнится.