Герои остаются в сердце
Шрифт:
В Москве уже чувствуется осень. В субботу в Лужниках будет большой спортивный праздник, и Бондарев пригласил нас поснимать его на стадионе. В.А. возглавляет организацию спортсменов-инвалидов с нарушением опорно-двигательного аппарата, в которой много ветеранов чеченской войны. Год назад паралимпийская сборная России заняла в Лондоне второе место, и В.А. с воодушевлением рассказывал мне о своих впечатлениях:
– На следующий день после закрытия Паралимпиады всех паралимпийцев провезли в двухэтажных автобусах по центральной улице Лондона. Повсюду их приветствовали люди, играли военные оркестры, а самолеты Королевских ВВС раскрасили
Центральная улица Лондона называется Оксфорд-стрит. Когда я была там в 1991 году, меня все время удивляло, что люди в инвалидных колясках сами передвигаются по городу, заезжают в магазины, бары и рестораны. Вчера неподалеку от своего дома я в первый раз увидела женщину, которую никто не сопровождал. В своей коляске с моторчиком она, наверное, ехала с рынка: на коленях у нее лежал черный полиэтиленовый пакет.
Мужчин в инвалидных колясках можно каждый день встретить в метро. Они ловко перебираются в вагон с платформы, а потом медленно двигаются по проходу. Многие из них одеты в камуфляж, а на коленях у них десантный берет или раскрытая сумка. Иногда они просят подать на протез, но чаще просто медленно двигаются. У них безучастные лица и грязные руки. Они совсем не похожи на героев. Люди вокруг стыдливо отводят от них взгляды, утыкаясь в свои бесплатные газеты, мобильники и планшеты.
Денис вышел на Братиславской, а мы с Георгием продвижение в сторону Текстилей. Точнее, мы только делаем вид, что едем: «Леана» намертво застряла в пробке. Московские улицы за последние двадцать лет как будто ссохлись и не пропускают всех желающих. Режиссер невозмутимо достает сигарету, а я, хоть и не за рулем, нервничаю все больше. Сзади остервенело давят на клаксоны. У меня в кармане звонит мобильник. Это Клёнов.
– Приезжайте в субботу снимать меня на присяге. Я буду в парадной форме, – сообщает он радостную новесть.
Я, как испорченный телефон, передаю ее режиссеру, который со стоической улыбкой объезжает вставший посередине улицы внедорожник. Нам до сих пор не дали разрешения снимать Клёнова в его части, а фильм про военных без людей в форме – это абсурд.
Спереди слышен сигнал спецтранспорта. Белая машина с синей полосой несется по встречке и лихо разворачивается перед самым бампером «Леаны».
Режиссер бьет по тормозам и чуть не глотает сигарету.
Говорю Клёнову, что обязательно приедем, если доживем.
2
На следующее утро просыпаюсь рано. Под окном стоит юноша-узбек с метлой и громко разговаривает по мобиле. Если бы я жила этаже на третьем, то ничего не имела бы против, но я живу на первом этаже, и мне трудно соблюдать политкорректность. Чертыхаясь, плотно закрываю окно и включаю свет. Пора провожать дочь в школу, а самой собираться на работу. Контракт мне так и не продлили, но расписание уже прислали.
Иду пешком до метро, разговариваю сама с собой. Навстречу по проспекту – красный двухэтажный автобус, а за ним еще один – точно такой же, и тоже пустой. Автобусы, как и мы вчера, делают вид, что едут, а на самом деле, стоят в пробке и служат лишь для рекламы. На их бортах – какие-то надписи и картинки.
Я ловлю себя на мысли, что завтра на моем месте может оказаться другой преподаватель – например, из Ташкента. Из Лондона – это вряд ли. Там коллеги получают раз в десять больше, а напрягают горло раз в десять меньше.
Сама я работаю в частном университете, который гордится своими международными связями и командой КВН. Наш хозяин сам очень любит пошутить, особенно насчет преподавателей. Его любимая шутка звучит так: «Да вас, бездельников, всех выгнать надо! Вон у меня – целый вагон преподавателей из Пензы стоит, и все готовы работать за копейки». Моя новая заведующая кафедрой – не из Пензы, но из Перми. Она все время улыбается, и говорит, что сама долгое время была в шкуре преподавателя.
Когда-то Лев Толстой утверждал, что патриотизм – последнее прибежище негодяев. Не буду спорить с классиком. Если это так, то я законченная негодяйка: я люблю свой родной город. Мне нравится московская манера говорить, не раскрывая рта, улица, по которой я бегаю, и мои соседи, которые уже полвека с лишним живут в нашем «сталинском» доме. Но в последние годы я все больше становлюсь патриоткой от безысходности. Москва, как пылесос, втягивает в себя все подряд – и золото, и мусор. Только вот золото в этом вакууме почему-то не задерживается. Двухэтажные автобусы, как призраки, наконец, проезжают мимо.
Я москвичка всего лишь во втором поколении. Моя крестьянская баба Феня бежала от немцев – по шпалам, с тремя детьми: двое держались за юбку, а третий – мой будущий отец – на руках. Стоял сентябрь сорок первого года, самое бабье лето. Домик в деревне разнесло от бомбежки. В столице бабушка устроилась дворником и потом всю жизнь мела листву, колола лед и носила ведра с песком. Я почти не помню деда, который вернулся инвалидом после битвы за Москву, а вот бабу Феню, которая дожила до правнуков, помню очень хорошо. Порой мне кажется, что над Хохловским переулком до сих пор витает ее чистый дух – согнутая пополам фигурка, морщинистое лицо, похожее на печеное яблочко, беззубый рот и лучистые глаза. Она пристально смотрит на меня и ласково спрашивает: «Ну, как живешь-то?»
Я не знаю, что ей сказать. Наверное, я живу хорошо.
Трамвай «А» поворачивает к Чистым прудам, а меня из состояния грез выводит черный внедорожник, который едет прямо по тротуару, распугивая голубей. Я в ужасе отскакиваю на газон и чуть не сталкиваюсь с узбекским дворником, который делает вид, что метет листву. На самом деле, он разговаривает по мобильнику.
Да, я живу нормально. Что тут еще скажешь?
Сегодня у нас с младшей дочерью ответственный день – мы идем проверять зрение к нашему любимому доктору Льву Николаевичу Чудотворцеву. Именно благодаря ему я еще что-то вижу, а дочь, унаследовавшая мою близорукость, больше не косит на левый глаз.
Доктор работает в больнице неподалеку от Тверской. Мы выныриваем из метро и идем по улице, где не осталось ни одного настоящей липы, которые были в моем детстве. В деревянных кадках стоят какие-то странные уродцы – не то карликовый можжевельник, не то туя. Зимой их сменят на такие же уродливые елочки, которые работящие гастарбайтеры украсят светящимися лампочками.
Я оборачиваюсь назад, в сторону Пушкинской. Когда-то там стоял дом, где располагалась всемирно известная газета "Москоу ньюс". Ее мы переводили на уроках, с нее началась гласность, а в начале нулевых я работала здесь и сама. Сейчас этого здания больше нет: один предприимчивый журналист сначала выкупил "Москоу ньюс", а потом и здание редакции. Два года назад его разобрали и теперь работящие гастарбайтеры строят на этом месте многозвездную гостиницу. Зеленая сетка над недостроенным отелем напоминает мне о моих собственных green years.