Герои пустынных горизонтов

Олдридж Джеймс

Что же связывало их?

Ненависть? Он видел, что Тесс кипит ненавистью к каким-то социал-демократам, предавшим интересы своего класса; но не это же сплачивало воедино всех собравшихся здесь людей. Гнев? Может быть. Однако, анализируя и вникая все глубже, он понял, что их единство коренилось не в политических устремлениях и страстях. Оно было заложено в самой их природе, в природном инстинкте, и к нему не могли приобщиться те, кто, как он, рожден был в другом кругу. Никогда, решил он, ему не переступить ту физическую и психологическую грань, которая отделяет его от этого класса, точно так же, как никогда человеку с белой кожей не сделаться черным. Но, подумав так, он тут же внутренне запротестовал против этой мысли: ведь никакого физического

различия между ним и этими докерами не существовало. Класс — не абсолют и не природная категория. Класс — это характеры и инстинкты, выработанные определенным способом существования, это создавшийся таким образом замкнутый всебе мир. И стать частицей этого мира вовсе нетрудно: нужно только погрузиться в него целиком. Он был прав, когда говорил о черной кепке; черная кепка — это суть и начало всего. Но вступить в этот мир — значит полностью ему подчиниться, жить с натруженными руками, с согнутой спиной. Нужно надламывать свой дух, истощать разум ежедневным тяжелым двенадцатичасовым трудом. И это еще не самое сложное для того, у кого достаточно мужества, готовности и силы. Главное в другом: нужно принять все то, что сулит этот мир, мир рабочего класса, — трудность и простоту его существования, будущее, которое заранее определено его делами, его историей, а со временем подтвердится и его самосознанием; ибо сейчас это еще мир, не осознавший полностью своего могущества.

И Гордон наконец понял, в чем сила той людской массы, которая была перед ним. Их инстинктивное единение уже таило в себе предвестие будущего постижения своей сущности, первые проблески самосознания. Он физически ощущал это. В реденькой измороси, под низко нависшим небом эта тысячная толпа не дробилась, не расслаивалась, увлекаемая в разные стороны враждующими стихиями, но высилась сплошным массивом, точно могучая поросль никем не сеянных трав на этом пустыре. Как и Тесс, они были одно с той землей, на которой стояли. Потрясенный, он смотрел на эту толпу простых людей — людей трудной, суровой жизни, прозревая в них верных победителей того прогнившего, расшатывающегося мира, что еще смутно маячил на горизонте. Им будет принадлежать весь мир, все сокровища разума; переступить грань, стать одним из них — в этом и будет то свершение, которого он искал. Но тут же он содрогнулся. Все его сомнения, страх быть проглоченным, оказаться крошечным и беспомощным перед этой гигантской стремительной лавиной — все это вновь нахлынуло на него. А неповторимое своеобразие личности? А привилегия разума? А величие обособленной души? Никогда еще не стоял он на краю такой страшной пропасти, перед такой угрозой всем ценностям его жизни. Он протянул руку и тронул Тесс за локоть.

— Я уже довольно видел, — сказал он. — Пойдем.

— Подожди.

— Пойдем, Тесс!

— Нет. Я не хочу уходить.

Тогда он повернулся и пошел прочь один; один брел по чужим опустелым улицам, в узком ущелье между домами — туда, где начинался троллейбусный маршрут. Троллейбус был пуст, и в металлическом перестуке частей слышалась печаль расставанья. В страхе и трепете бежал он от открывшегося ему мира, потому что видение неизбежной победы этого мира обратило его самого в ничто. Быть может, теперь ему оставалась только Тесс, и он цеплялся за мысль о ней, боясь поверить, что в крушении своих последних надежд он потерял и ее. И все-таки он не мог одолеть в себе сознание, что с этого дня их дороги окончательно и бесповоротно разошлись. Основное было разным у них: цель и смысл жизни.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Когда они встретились опять, было так, словно именно в силу фатальной разобщенности их двух миров жизнь на какое-то время оставила их наедине друг с другом. Теперь вступило в свои права чувство, потому что, признав бесповоротность того, что легло между ними, они устранили самый болезненный повод к отчуждению: им больше не о чем было спорить, и чувству ничто уже

не мешало.

Теперь их встречи зависели от погоды и от времени. В эти теплые дни короткой мартовской идиллии им была мила окружавшая их сельская природа, хоть они и не искали в лесистых холмах и серых пашнях какого-то отвлеченного значения. Черно-зеленый мир природы давал чувство покоя, и потому они делали его участником своей близости.

Ночь приносила другое. В волнении плоти — в той муке, которая никогда не избывала себя до тех пор, пока не иссякала страсть, — открывался ему лунный лик неведомого прежде мира. Редкостный миг любви был полон такого богатства, такой ошеломляющей новизны, что он словно немел от восторга перед свершившимся и от сожалений об утраченном. Но уже в самой полноте близости заложено было начало конца, потому что воля одного из них, более сильная, чем воля другого, неизбежно должна была восстать против этой интермедии чувств.

Он никогда не раскаивался, никогда не грустил после того, как любовь брала свое, не испытывал никаких пошлых угрызений, насытив свою плоть. Иное дело — она. Тут была и непонятная ярость, и печаль, и злые холодные слезы, которые пугали его, и кривившее губы исступление, и нежность, вместе с гневом копившаяся в сердце и вдруг в бурной вспышке переливавшаяся через край. То, что происходило с ним, ему было понятно. Тесс же он не понимал, совсем не понимал, и чувство поражения охватило его, когда ее холодное мужество победило нежность и она сказала: конец.

Она поедет домой, сказала она, и поедет одна.

Но он слишком глубоко ушел в то, что было, слишком сильна была происшедшая в нем перемена, и это мешало ему считаться с иными реальностями жизни.

— Я поеду с тобой, — сказал он.

Разговор этот происходил во время прогулки: ведь англичане и живут и умирают на ходу.

— Я не знаю, чего ты ждешь от своего возвращениями мне это безразлично, — настаивал он. — Но я знаю, что все это лишено будет смысла, если я не буду с тобой вместе. Я теперь твердо знаю, что нам обоим не на что больше надеяться, кроме того, что заключено в нас самих. И никакие идеи, Тесс, твои или мои, не заставят меня разрушить эту единственную надежду.

— Что ж, очень жаль, но, видно, придется мнеее разрушить, — спокойно ответила она, и он почувствовал, что если сердце ее и было ранено, воля уже залечила рану. — Ты сам знаешь, что ничего у нас не получилось, Нед.

Он стал возражать. Если что и не получилось, так только в том смысле, что они не смогли найти для себя одну общую правду. Да, он видел людей ее класса в действии, и это не убедило его. Да, он не проникся идеями, которыми живет этот класс; он только понял неизбежность его победы — страшную неизбежность. И его не влечет к себе мир, который не понимает, что такое настоящая свобода, не понимает и не хочет понять, и попросту катится, разбухая и набирая силу, вперед по пути к будущему, где для личности не останется места.

— Личность, личность, Тесс! — твердил он ей, как будто все зло для него было именно в этом.

— О какой такой личности ты говоришь? — спросила она. — Что это за особенная, безупречная, богоданная личность, которую нужно спасать за счет других? Личность, о которой ты так беспокоишься, Нед, — это ты сам: твой интеллект, твой мир, который ты сам же презираешь. Ты — эта личность, потому что у тебя все это есть, ты получил это за счет других. Но твой срок подходит; вот об этом ты и скорбишь!

— Да. Скорблю! — признал он, словно провидя свою судьбу.

Но его жалость к самому себе не нашла в ней отклика. — Та неизбежность, которая тебя страшит, означает, быть может, гибель твоего мира, но в то же время это рождение нового мира — мира для всех других. Этот мир будет существовать, Нед, и в нем мы будем ближе к источнику свободы, чем твоя драгоценная личность.

— Так вот зачем ты едешь домой! Хочешь вернуться к той жалкой жизни, от которой ушла? Это твой путь?