Герои пустынных горизонтов
Шрифт:
— Если бы один из них показал мне хотя бы проблеск той правды, на которой держится его мир, в противоположность миру другого, я бы тотчас безоговорочно отдал всего себя в его распоряжение. Я бы обрел полноту жизни в служении этой правде. Честное слово, Тесс!
Она вдруг прижалась к нему в порыве безотчетной нежности, как будто им очень мало времени оставалось быть вместе.
— Ну, например, американец, — продолжал он, не замечая ее настроения. — Правда, он — официальное лицо, и об этом нельзя забывать, хоть он и сказал, что смотрит на вещи не с официальной точки зрения. Но вообще он отличнейший человек, и все у него отличное — костюм, сорочка, ботинки, зубы, волосы, ногти. Мы беседовали о Хитти, этом американо-сирийце, который так хорошо пишет об арабах. Отец моего американца был миссионером в Сирии в ту пору, когда Лоуренс объезжал там евангелистские воскресные школы и знакомился с наставниками. А сын теперь стал специалистом по арабским странам. Да, этот человек умен. Но не свободен от страхов. Он долго не решался назвать вслух то, чего он боится, пока наконец я сам не произнес сакраментальное слово: коммунизм, коммунизм, коммунизм! Это сразу развязало ему язык; он вздохнул с облегчением и потом целый час только о коммунизме и разговаривал. Надо сказать, поначалу я во многом готов был с ним согласиться. Да, да! Кое в чем наши мысли, несомненно, совпадали. Однако потом его эрудиция и все его философские резоны куда-то провалились и наружу вылезло другое — страх, фарисейское самодовольство и жестокость слепого, который норовит выколоть глаза ближнему во имя равенства. Он утверждал, что готов помочь всему свободному человечеству. Это было дельно и мне понравилось. Я возражал лишь против того, что он употребляет эпитет «свободный». Нет на земле свободных людей. «Это, разумеется, верно, — сказал он, — но вы не учитываете, что свобода не есть понятие абсолютное. Ее можно рассматривать только относительно, и вот если во главу угла ставить человеческую личность, то свобода существует только в некоммунистическом мире». Он сказал, что Америка тратит немалые деньги для того, чтобы оберегать нашу свободу, и, если понадобится, будет воевать за нее. Превосходно. Тут, однако, выяснилось, что расплачиваться нам придется монетой, которая определяется негативно. Все что угодно, кроме коммунизма.И он действительно подразумевал все что угодно.Такая доктрина по самой сути порочна, как ее ни подкрашивай и ни обосновывай. Я сказал ему, что идея, которая сводится только к отрицанию чего-то, по существу своему разрушительна, потому что она живет лишь уничтожением всех других идей, противопоставляемых ее трагической бессодержательности. И тут он сделал хитро рассчитанный ход — заговорил о том, в чем я мог бы принести реальную пользу. Аравия богата нефтью, говорил он, и, поскольку борьба за мировое господство уже идет (пусть пока еще только на окраинах, а не в центре), я мог бы употребить свое влияние на то, чтобы указать правильный путь арабским странам. Аравии не нужна нефть, зато ей нужны деньги, деньги и деньги, чтобы вылезть из своей вопиющей, губительной нищеты. Так согласен ли я сделать полезное дело — способствовать заключению сделки, выгодной для обеих сторон? Согласен ли я послужить благому делу? Согласен ли я спасти, что еще можно спасти для западной цивилизации? На этом я прервал его, сказав, что во имя того, о чем он говорит, умирать пошло. А смерть — это такое событие в жизни, которое я не хочу опошлять.
Гордон швырнул в воду огрызок яблока, и тотчас же какой-то храбрый воробей стремительно подлетел, чтобы успеть поклевать его, прежде чем он потонет.
— Эта пичуга с голоду не умрет! — рассмеялся Гордон. — Смотри-ка, он ждет, не бросим ли мы еще. Вот обжора! Давай угостим его целым яблоком. — Гордон потянулся к кульку, который держала Тесс.
— Еще чего выдумал! — Тесс поспешно отвела руку с кульком. — Два шиллинга фунт. Это выходит шесть пенсов одно яблоко.
— Ладно, куплю тебе еще фунт этого добра. У меня есть деньги. Я еще не все истратил.
Как только разговор коснулся денег, забава кончилась.
— Сколько у тебя осталось?
— Четыре фунта и еще сколько-то шиллингов.
— А что потом? — спросила она, явно обеспокоенная его дальнейшей судьбой.
— Не знаю, — ответил он хладнокровно. — Может быть, научусь жить без денег. Или поступлю на службу куда-нибудь в банк. Или пущу себе пулю в лоб.
— Больше ты ничего не можешь придумать? — спросила она, но в тоне ее звучала не ирония, а тревожная догадка, что долги, служба и самоубийство составляют для него одинаково гибельную перспективу.
— У Везуби есть такая бредовая идея — чтобы я написал книгу о себе. Нечто вроде руководства для людей действия. Обещает хорошо заплатить. Ха! Рассказывая о своей жизни, я бы неминуемо стал обманывать самого себя. А если б у меня и получилось что-нибудь путное, я вынужден был бы сжечь это, как Лоуренс или как Гоголь — в ночном приступе безумия. Моя жизнь не годится в учебные пособия. И поучительных выводов из нее не сделаешь. Это просто история единоличной неудачи, единоличного поражения. Такое признание, Тесс, доказывает, что я ближе к твоей однобокой философии, чем ты думаешь. Но только твой русский единомышленник тут совершенно ни при чем. От него я в этом смысле ничего не почерпнул и ничему не научился.
Она слушала молча, не прерывала его, боясь сбить, и не торопила, потому что от этого уже ничего бы не изменилось.
— Сам по себе он человек незначительный, — продолжал Гордон, ероша свою рассыпающуюся шевелюру жестом озадаченного юнца. — Понимаешь, Тесс, если у американца было слишком много самоуверенности, то у этого русского ее оказалось слишком мало. Он чересчур элементарен, никакой загадочной души я в нем не почувствовал. Человек, который совершенно лишен эгоизма! Он вызвал во мне чувство неприязни. Низенький, коренастый толстяк, сын слесаря. Мне захотелось взять его за ворот и встряхнуть. Спорить с ним? Ни к чему! Он мне сказал все, что мне следовало знать. Старушка Англия задыхается в цепких объятиях дядюшки Сэма. Он сам смеялся от души, очень довольный своей шуткой. Тогда я сказал ему: «Вот если дядюшка Сэм расколошматит вас вдребезги, тогда вы уже не будете смеяться!» Вероятно, его это задело, Тесс, потому что он тут же ответил с убийственной серьезностью, что если кое-какие страны, может быть, и уцелеют в случае новой войны, то уж Англия наверняка будет стерта с лица земли — своими же союзниками. А когда я спросил, что он может предложить в качестве альтернативы войне, он заговорил о сборе подписей под воззванием против атомной бомбы, в этот самый день полученным из Стокгольма. Я засмеялся и спросил, известны ли ему в истории случаи, когда бы воззваниями удалось предотвратить войну. Он согласился, что до сих пор таких случаев не было. Однако историю двигают не прецеденты, а самостоятельно развивающиеся события. Гигантские скачкообразные сдвиги. И, по его уверениям, как раз сейчас мы находимся в периоде такого сдвига. Восставшие народы Азии, и так далее, и тому подобное. «Ну, а свобода? — спросил я. — А личность? Мое индивидуальное, неповторимое „Я“?» На это есть у него ответ? Он сказал, что есть. Что свободный расцвет личности возможен лишь там, где покончено с эксплуатацией, с нищетой, с невежеством и со всем прочим в этом роде. А что на смену этим старым оковам могут прийти новые, он отказался признать. Это очень своеобразный экземпляр, Тесс; он сшит не так, как был скроен, человеческая сущность отлита в нем в какую-то новую, безличную форму, твердую и крепкую, и это либо очень хорошо, либо очень плохо — я пока так и не решил. Но умен! Такие люди годятся, чтобы пробивать лед на Северном полюсе. Бесстрашный, неумолимый, социализированный человек. Я уверен, Тесс, что если будет война, то, вопреки всякой логике и всяким вероятиям, победа останется за ним. И этим он мне страшен. А в остальном могу сказать, что я из этой встречи ничего не вынес.
Он замолчал.
Но Тесс на этот раз не сдержалась: — Уж кто-кто, а ты бы, кажется, должен был предпочесть бесстрашного, неумолимого, социализированного человека благодушному, чистенькому денежному мешку.
Он только засмеялся в ответ. — Мне ни с тем, ни с другим не по пути, Тесс.
— Ты сказал, что уже пришел к чему-то. — Это была новая попытка с ее стороны, но предпринятая как-то неохотно.
— Я и не отказываюсь от своих слов.
Он вытянул ноги и щелкнул каблуками, потом взглянул на свои руки, на небо, на засохшие изгороди, на далекую церковку, будто наклонившуюся над ручьем. Потом задумчиво подергал себя за ухо, словно измеряя мысленно расстояние — длину прыжка, который предстояло совершить.
Какой-то старик с терновым посохом устало прислонился к перилам моста и, вытерев тряпкой цвета хаки морщинистое иссера-бледное лицо, поклонился сидящим. — Не знаете ли, сэр, куда ведет эта дорога? — спросил он.
Гордон взял в руки его толстый посох. — Неважно, куда ведет дорога; вы скажите, куда вам нужно.
— Никуда. Мне лишь бы идти, — сказал старик.
— А, так вы паломник? — Гордон соскочил с перил.
— Нет, что вы, сэр! Я просто скитаюсь по дорогам, потому что, если остановлюсь где-нибудь надолго, меня засадят в работный дом, и тогда мне конец. Там ведь забирают продуктовые карточки. Мне восемьдесят два года, но я еще держусь, сэр.
— Пойдемте, мы вас проводим немного, — сказал Гордон, взяв Тесс под руку. — Следующее селение — Кланфилд. А там уже пойдут зеленые холмы, а за холмами — море. Таласса! [19] Таласса!
— Ну что ж, это мне подходит. — Старик прихрамывал, на одном башмаке у него был оторван каблук.
— Это хорошо, что вы не паломник, — сказал ему Гордон на прощанье, когда они дошли до перекрестка. — Если бы вы читали святого Христофора, Чосера, Ламартина, Горького, вы бы знали цену этому делу. Паломники никогда не доходят, куда нужно.
19
Море! (греч.)
— А мне никуда не нужно. Я старый солдат, сэр.
— Тем хуже для вас.
— Но солдатская служба научила меня шагать без конца.
— Без конца и без цели! — возразил Гордон. — Уж лучше умереть сразу.
Старик засмеялся и помахал им своим посохом (они уже свернули с проселка, и последние слова Гордон кричал, оглядываясь на ходу). — Рано или поздно я так и сделаю.
До них донеслись глухие синкопы его удаляющихся шагов.
— Ищет смерти старик, — сказал Гордон усмехаясь.
— Неправда. Цепляется за жизнь, — возразила Тесс. Ей стало грустно от этой встречи.
— Ха! Ты просто расчувствовалась, Тесс. И потом, смерть кажется тебе всегда нежеланной. А между тем это совсем не плохой выход, когда человек стар или отчаялся во всем. Или потерпел поражение, как я. — Можно было подумать, что он напрашивается на жалость. — Я даже завидую этому старому бродяге. Он нищий и потому надеется что-то обрести в конце своего странствия. Ему нечего выигрывать и нечего терять.