Герои пустынных горизонтов
Шрифт:
А Гордон продолжал с каким-то мрачным наслаждением, беспощадно проникая в то, что таилось за молчанием Смита: — Мыслящему человеку постоянно приходится выбирать, Смит. Само слово «интеллект» означает «выбор», и мыслить — это, по существу, значит переходить от выбора к выбору. Но только тот может быть назван настоящим человеком, кто время от времени останавливается, чтобы пытливо спросить себя: а честно ли я поступаю? И вот для вас сейчас пришла пора задать себе этот вопрос. Честно ли вы поступаете, оберегая от уничтожения мир машин и в то же время намереваясь помогать Джеку в производстве самых гнусных орудий уничтожения человечества? Задумайтесь над этим, Смит! Задумайтесь!
Был ли тут вызов Смиту, или желание дать ему урок на прощанье, или снисхождение к его ограниченности — Смит этого все равно не почувствовал.
— Не знаю, что я буду делать, когда вернусь в Англию, — сказал он. — И не знаю, какие у меня тогда будут мысли. Не знаю! — Смит уже остыл, но голос его еще звучал сердито. — Знаю только, что не могу разрушать то, во что вложено так много труда и времени. То, что уже существует само по себе. Вот все, что я знаю…
— …и все, что вы хотите знать, — насмешливо подхватил Гордон. И тут же понял, что этой насмешкой кончается все между ними и что изменить это или помешать этому он не может так же, как не может добиться от Смита того, что ему нужно. — Что ж, поставим на этом точку, Смитик, и уезжайте, — сказал он с расстановкой. — Здесь вы только зря тратите драгоценные минуты вашей жизни, да к тому же и подвергаете ее опасности. Уезжайте скорее. Не мешкайте. Не сомневайтесь. Вы завоевали себе свободу. Бегите же! Бегите! Расстанемся поскорей, пока наши недостатки не проявились в какой-нибудь глупости и наш разрыв не сделался смешным.
И, чтобы убедить Смита в том, что все это серьезно, Гордон круто остановился, а его слегка подтолкнул, раз и другой, как бы приказывая идти дальше, и потом еще помахал ему рукой в знак настойчивого прощанья.
С минуту Смит медлил, потом в приливе слепого раздражения повернулся и зашагал прочь — не то чтобы соглашаясь на разлуку с Гордоном, но просто решив, что с ним бесполезно спорить. И тем не менее это была разлука.
— Я сам все сделаю. Я и с машиной сумею сладить, — громко сказал Гордон ему вслед. Он стоял и смотрел, как Смит, балансируя, шел по длинным черным трубам и потом, соскочив на землю, скрылся за поворотом дороги, где он оставил свой броневик.
— Но сначала мне надо уплатить один старый долг. — Он кликнул Бекра, который обычно не отходил от него далеко. Когда утративший свою кровожадность телохранитель явился, Гордон снова сидел на песке, как будто только эта поза давала ему ощущение уверенности и безопасности. Прислонясь головой и плечами к цистерне с нефтью, он сдувал пот, стекавший с верхней губы; поднять руку и вытереть лицо у него не было сил.
— Дай мне твой пистолет, — сказал он Бекру, — и ступай, приведи сюда толстопузого Азми.
Бекр послушно бросил пистолет на песок рядом с Гордоном и удалился, пренебрежительно приподняв плечи в знак своего неодобрения.
Гордон закрыл глаза, готовясь бороться с сонной одурью, которую нагоняла усталость или отупляющее действие боли; но его сознание не хотело покоя. Он слышал, как отъехал броневик Смита, и бодрствовал вплоть до тех пор, пока не вернулся Бекр, ведя бледного и растерянного Азми.
— Я решил убить тебя, — сказал ему Гордон, не вставая, — и это, кажется, единственный поступок, который я мог бы совершить здесь с полной уверенностью, что делаю справедливое и полезное дело. — Он смотрел прямо в лицо Азми, еще не утратившему свой важный вид, несмотря на вытаращенные глаза и дрожащий подбородок. — Да вот беда, — продолжал он, — пока я тут сидел и ждал, у меня было время поразмыслить. Это тебя спасло, Азми.
Азми молчал, но видно было, как он тяжело дышит под своим мундиром с блестящими пуговицами; только раз он едва заметно повел плечами в знак покорности неотвратимой судьбе.
— А ведь ты заслуживаешь смерти больше, чем кто бы то ни было, — снова начал Гордон. — Это для меня вопрос решенный. Трудней решить другой вопрос: вправе ли яубить тебя? Я просто не убежден, что обладаю теми внутренними совершенствами и той мерой власти и ответственности, какая нужна, чтобы объявить одного человека худшим, чем другие, и за это лишить его жизни. И я не могу карать тебя за те преступления, которые ты совершил, потому что, собственно говоря, ты имел право их совершать — ведь в своей жестокости ты не хуже любого политического деятеля, любого генерала, рядового солдата, священника, философа или какого-нибудь сморчка-интеллигента. Ты только толще и богаче, и твоя жестокость более омерзительна; но этого еще недостаточно, чтобы убивать тебя. Поэтому я оставляю тебе жизнь и не пытаюсь утвердить свое превосходство над тобой. Правда, я бы охотно плюнул тебе в душу, чтобы отплатить за то, что ты когда-то сотворил надо мною, за осквернение моей души. Или вырезал бы у тебя сердце из груди, как ты сделал с бедным Фахдом. Но это была бы месть, а месть — проявление слабости, измена разуму. А потому я не убью тебя, чтобы не дать тебе возможность хотя бы в этом одержать надо мною победу. Ступай.
Азми перевел дух, собираясь заговорить.
— Молчи! — холодно остановил его Гордон. — Один запах твоей речи может изменить мое решение. — Он швырнул к ногам Азми пистолет Бекра. — Если ты хочешь возражать, спорить, если у тебя есть уверенность в своей правоте, возьми этот пистолет и вместо всяких слов всади мне пулю в лоб. — Он прикрыл глаза веками. — А если нет, возвращайся в свое логово, ешь, спи и жди, когда твою участь решит кто-нибудь помельче меня. Я с тобой покончил.
Он открыл глаза и взглянул на Азми, ожидая увидеть хоть тень какого-нибудь чувства — волнения, страха, радости; но лицо паши не выражало ничего, словно даже близость смерти ничего не могла вдохнуть в эту груду мяса. Гордон ощутил тошноту. Азми вздохнул, покачал головою и побрел прочь.
Бекр, подобрав пистолет, последовал за ним; а Гордон — как будто он свершил какой-то тягостный долг и это свершение доконало его — весь ушел в свою боль и тотчас же заснул. Он проснулся, когда день уже изнемогал и ночь накрывала небо, как темное старческое веко медленно прикрывает глаз.
— Бекр! — крикнул он, и Бекр тотчас же вырос перед ним. — Ты тут! — сказал он, удивленный его появлением.
Бекр недовольно фыркнул: — А тебе это не нравится, Гордон? Разве лучше, если бы меня тут не было? Аллах, до чего же ты стал жалок!
— Да, да, но и ты тоже. От тебя теперь никакой пользы. Ты больше не несешь в себе смерти, а потому в тебе нет и жизни. Ты умер тогда, когда умер Али. Вот ты и ходишь за мной, как трусливый пес, поджавший хвост с испугу. Бедный Али!
— Аллах, аллах… — запричитал Бекр.
— Нет уж, пожалуйста, не ной. Помоги мне встать. Сзади, сзади поднимай, болван! — закричал он, когда Бекр неосторожным рывком тряхнул его. — А теперь веди меня на электростанцию. И постарайся не сломать мне шею по дороге.
Он заковылял вперед тяжелым, спотыкающимся шагом и, наверно, упал бы, если бы его не поддержал Бекр, хоть и не слишком уверенной рукой.
Бекр хотел придать своему хмурому лицу выражение сочувствия, но его губы сами собой сложились в усмешку и в глазах мелькнул злорадный огонек — жалкий отблеск свирепого огня, горевшего в них когда-то.