Герои пустынных горизонтов
Шрифт:
Но Смит судил о жизни и смерти по-своему. — А вы бы могли покончить жизнь самоубийством? — спросил он.
— С отчаяния? — Гордон явно смаковал вопрос.
— Да. Если бы вдруг выяснилось, что дело всей вашей жизни пошло прахом.
— Не знаю! — На мгновение Гордону стало страшно при мысли о том, какое орудие пытки держит в своих руках Смит, — счастье, что он не умеет обращаться с ним. Но он тут же обошел опасность, уклонясь от прямого ответа:
— Прежде всего я никогда не очутился бы в таком затруднительном положении. Их цель — достигнуть полюса — была самоуничтожением. Делая ставку на физическую
— Ради горшков и котлов Талиба, — язвительно возразил Смит.
Услышав этот неожиданный со стороны Смита отпор, Гордон даже хлопнул себя по ляжкам от восхищения. Потом он вскочил и заплясал на месте, разминая ноги, онемевшие от холода и сырости. Однако его настроение сразу испортилось при виде показавшейся невдалеке вереницы навьюченных верблюдов — племя Талиба уже откочевывало из Джаммара в поисках других, более безопасных пастбищ.
— Да, вы правы, Смитик, — сказал он удрученно. — Вот в чем проклятье этого убогого, голодного восстания. Мы можем действовать только при поддержке местных сил. А местные силы — вон они, уходят от нас. — Он со всех сторон награждал тумаками свое некрупное тело, чтобы согреться. — Без помощи Талиба нам едва ли удастся захватить аэродром.
— Интересно, кто это разъезжает по пустыне в поисках Талиба, — сказал Смит. — Неужели генерал Мартин?
— Нет, нет. Генерал ведет более крупную игру. Тут действует какой-то другой совратитель, и горе нам, Смитик, если он доберется до Талиба и предложит большие деньги. Я бы сам охотно пустился за ним в погоню, но Ва-ул справится с этим лучше меня. А нам надо продолжать свой путь к Камру, чтобы повидать бедного Юниса Ибрахима. Неужели этот несчастный Князь нищеты, самый подлый и самый запуганный шейх в окраинном районе, окажется еще менее склонным воевать, чем благородный Талиб? Мне просто не верится.
Но Гордон скоро понял, что бедный Юнис не пойдет против Бахраза и уж во всяком случае не станет помогать в захвате аэродрома. Ничто не говорило об этом прямо, и в то же время об этом говорило все кругом — с той самой минуты, как они поехали по красной земле долины, расстилавшейся меж Камрских гор.
— Не нравится мне все это, — сказал Гордон Смиту и потянул ноздрями воздух, точно принюхиваясь к чему-то.
Каждая мелочь, каждая подробность, которую настороженный взгляд Гордона схватывал и передавал в лабораторию инстинкта — что-то в облике жилищ, людей, земли, — множество едва уловимых примет убеждали Гордона, что кочевой жизни в Камре пришел конец.
— Всего полтора-два десятка лет, как эти люди оторвались от пустыни, и они уже превратились в крестьян, — с горечью сказал он Смиту, когда машина ехала мимо жалких полей, приютившихся на крутых уступах, — крошечных лоскутков пересохшей земли. Было что-то патетическое в этих попытках возделывать величественные голые склоны, в отчаянных стараниях получить урожай, успех которых зависел от скудных запасов влаги, накопляемых за зиму и бережно хранимых в глубоких впадинах и подземных колодцах. Летом, когда оттуда накачивали воду, она стекала тоненькими ручейками по горячему песчанику и, попав на взрыхленную почву, на мгновение застаивалась, блестя, точно полированная медь, прежде чем впитаться в запекшуюся поверхность земли.
— Устроили себе здесь тюрьму, — сказал Гордон, глядя на высокие склоны, обрамлявшие долину Камра. — Если б не горы, которые отделяют их от деревень Бахраза, они бы уже успели стать заправскими землепашцами. Слава богу, что существует эта естественная преграда.
Они поставили машину в укромное место и стали подниматься по тропке в гору. Крестьяне, видя, что на пришельцах не бахразские мундиры, а одежда жителей пустыни, со всех сторон сбегались к ним навстречу.
— Им здесь больше нравится, чем в пустыне, — сказал Смит. — Должно быть, круглый год сыты, чего не скажешь о доброй половине людей Хамида.
— Сыты! — повторил Гордон тоном, в который было вложено все его презрение к этому бессмертному философскому аргументу.
Сам бедный Юнис, теперь тоже крестьянин, или, верней, помещик, ожидал их у входа в кособокую глинобитную хижину, которую он построил себе над спуском в принадлежавшую ему долину. Всем своим видом, повадкой и образом жизни он не отличался от любого хозяина усадьбы, на которого в доме работает орава оборванных и дерзких слуг, а в полях батрачат крестьяне, — так по крайней мере казалось Гордону. Он владел всей долиной по праву феодального господина, и крестьяне обрабатывали в ней землю главный образом для него и лишь отчасти для себя.
— Ас-саламу алейкум [8] , — сухо сказал Юнис.
Чувствовалось, что его приветствие — лишь дань учтивости, и это задело Гордона. Юнис был толст, ниже среднего роста; его наряд представлял собой некое смешение крестьянской одежды и одежды кочевника и тем самым как бы указывал, что он еще сам, в сущности, не решил, что он такое. Поверх длинной рубахи на нем был грязный кафтан, излюбленный вождями оседлых племен в некоторых частях Аравии, но оскорбительно стесняющий гордое тело кочевника. Лицо его уже ничем не напоминало лица бедуина с чеканными чертами, словно освещенными изнутри мрачным огнем. Оно было чересчур мясисто, пухлые щеки обвисли, бледная дряблая кожа была чисто выбрита. И если мрачная тень заботы лежала на этом лице, то это не были следы лишений, голода, угрюмого однообразия жизни, но лишь знак того, что сама жизнь здесь зашла в тупик.
8
Мир с тобой (арабск.).
— Я приехал от Хамида, — коротко сказал Гордон.
Юнис хрустнул своими толстыми пальцами — религия предписывает делать это для очищения суставов, но сейчас это было равносильно очистительному омовению в присутствии неверного.
— Привет тебе, — сказал он снова. На этот раз учтивость относилась к посланцу Хамида, но за ней слышался недружелюбный упрек: «Что тебе нужно от меня? Зачем Хамид тебя прислал? Кто ты такой? И почему приступаешь ко мне так дерзко, словно имеешь на меня какие-то права?»