Герои русского парусного флота
Шрифт:
— У нас и без того хорошо пишут, — ответил тот же хриплый господин.
— Едва ли так-с. Мне, по крайней мере, кажется, что у нас чего-то недостаёт, сравните с другими журналами, увидите разницу, иначе и быть не может. Всякое дело идёт лучше у того, кто посвятил на него всю свою жизнь. Что же хорошего в нашем журнале, когда он весь покрыт одной краской, когда не видишь в нём сотой доли того разнообразия, которое мы замечаем на службе?
Я решился возразить Павлу Степановичу и заметил ему, что, по моему мнению, в специальном журнале всё должно быть подведено под одну форму.
— Не в том дело-с, господин Корчагин (так именует себя в рассказе Зарудный. — В.Ш.), не о форме говорю я, а о содержании.
— Да и на службе всё однообразно, здесь каждый день одно и то же делается.
— Неужели вы не видите-с между офицерами и матросами тысячу различных оттенков в характерах и темпераментах? Иногда особенности эти свойственны не одному лицу,
Мысль эта необыкновенно поразила меня. В первый раз я услышал её от Павла Степановича, и с тех пор она не выходила из моей головы. Наблюдения над людьми, в особенности когда они спорят, исследование нрава человека, с которым мы сами приведены в столкновение, — очень любопытны. Преодолевая порывы собственного негодования и отстраняя влияние пристрастия, можно упражнять наблюдательные способности свои, — тогда, не допуская помрачения ума, случающегося в минуту вспыльчивости, можно с удивительною ясностью определить отличительные черты характера и темперамента людей. В этом отношении, действительно, каждая губерния и каждый человек должны иметь свою особенность, зависящую от климатических и других внешних условий, особенность, которую безбоязненно можно назвать оригинальностью. Павел Степанович Нахимов обладал в высшей степени подобною наблюдательною способностью, которая развивается житейской практикой, следовательно, нелегко приобретается.
Кроме того, Нахимов, как народный юморист, имел доступ ко всякому подчинённому; кто говорил с ним хоть один раз, тот его никогда не боялся и понимал все мысли его и желания. Такие качества составляют не простоту, понимаемую в смысле простодушия, а утончённость ума и энергию светлой воли, направленные к известной цели. Этими обстоятельствами и объясняется очевидное могущественное влияние Нахимова на большие массы разнохарактерных людей. Как специалист и превосходный практик, он быстро достигал своей главной цели приучить и приохотить подчинённых ему матросов и офицеров к военному морскому ремеслу.
Счастливый результат куплен им ценою бесчисленных неприятностей и самых разнообразных огорчений, употреблённых в пользу философией твёрдого ума, который не избегал, а искал неприятностей, когда ожидал от них хороших последствий. Подобные характеры, редкие по своей силе и настойчивости, развиваются не под влиянием надзора товарищей и нравоучений начальников, а, напротив, укрепляются под гнётом зависти и злобы первых и себялюбивых угнетений последних. Ничто не в состоянии подавить творческую силу природы хорошо созданного человека, силу, которая, подобно стальной пружине, выпрямляется при малейшем облегчении.
Вот выгодная сторона службы на море, вот что развивает характеры многих моряков. Но та же причина убивает энергию молодых, не укрепившихся умов и даёт им ложное направление в жизни.
— Мало того что служба представится нам в другом виде, — продолжал Павел Степанович, — да сами-то мы совсем другое значение получим на службе, когда будем знать, как на кого нужно действовать. Нельзя принять поголовно одинаковую манеру со всеми и в видах поощрения бичевать всех без различия словами и линьками. Подобное однообразие в действиях начальника показывает, что у него нет ничего общего со всеми подчинёнными, и что он совершенно не понимает своих соотечественников. А это очень важно. Представьте себе, что вдруг у нас на фрегате сменили бы меня и командира фрегата, а вместо нас назначили бы начальников англичан или французов, таких, одним словом, которые говорят, пожалуй, хорошо по-русски, но не жили никогда в России. Будь они и отличные моряки, а всё ничего не выходило бы у них на судах; не умели бы действовать они на наших матросов, вооружили бы их против себя бесплодной строгостью или распустили бы их так, что ни на что не было бы похоже. Мы все были в корпусе; помните, как редко случалось, чтобы иностранные учителя ладили с нами; это хитрая вещь, причина ей в различии национальностей. Вот вся беда наша в том заключается, что многие молодые люди получают вредное направление от образования, понимаемого в ложном смысле. Это для нашей службы чистая гибель. Конечно, прекрасно говорить на иностранных языках, я против этого ни слова не возражаю и сам охотно занимался ими в своё время, да зачем же прельщаться до такой степени всем чуждым, чтобы своим пренебрегать? Некоторые так увлекаются ложным образованием, что никогда русских журналов не читают и хвастают этим; я это наверно знаю-с. Понятно, что господа эти до такой степени отвыкают от всего русского, что глубоко презирают сближение со своими соотечественниками — простолюдинами. А вы думаете, что матрос не заметит этого? Заметит лучше, чем наш брат. Мы говорить умеем лучше, чем замечать, а последнее — уже их дело; а каково пойдёт служба, когда все подчинённые будут наверно знать, что начальники их не любят и презирают их? Вот настоящая причина того, что на многих судах ничего не выходит и что некоторые молодые начальники одним страхом хотят действовать. Могу вас уверить, что так. Страх подчас хорошее дело, да согласитесь, что ненатуральная вещь — несколько лет работать напропалую ради страха. Необходимо поощрение сочувствием; нужна любовь к своему делу-с, тогда с нашим лихим народом можно такие дела делать, что просто чудо. Удивляют меня многие молодые офицерьё от русских отстали, к французам не пристали, на англичан также не похожи; своим пренебрегают, чужому завидуют и своих выгод совершенно не понимают. Это никуда не годится.
Павел Степанович вспыхнул; яркий румянец покрыл его лицо, и он быстро начал мешать ложкой в супе.
Эта мысль, удивившая меня тогда ещё больше той, которая ей предшествовала, сменилась скоро другими впечатлениями и недолго держалась в голове; в одно ухо вошла, а из другого вышла. Но когда эхо Синопского боя долетело до этих самых ушей, когда весь мир был поражён неслыханным в истории фактом, — истреблением крепости и значительной эскадры в несколько часов полдюжиной парусных линейных кораблей, — тогда возобновилась в уме моём давно забытая мысль и отозвалась в сердце каким-то упрёком.
В Нахимове могучая, породистая симпатия к русскому человеку всякого сословия не порабощалась честолюбием; светлый ум его не прельщался блеском мишурного образования, и горячее сочувствие к своему народу сопровождало всю жизнь его и службу. Неужели мы будем приписывать одной сухой науке успех победы, зависевшей от энергической деятельности множества людей?
Во время этой беседы с адмиралом, несмотря на мои двадцать лет от роду, я, вследствие особенных обстоятельств и условий нашего воспитания, находился ещё в том периоде жизни, когда запас школьных познаний ставит человека в странное положение на службе при недостатке опытности честолюбие искусственным образом развитое системой школьного образования, мешает иногда нам верно оценить своё положение в обществе и видеть множество ступеней, отделяющих нас от людей, много проживших и много сделавших. По школьной привычке мы судим ещё о достоинстве людей, измеряя его экзаменным масштабом, как будто всё достоинство человека заключается в количестве его учёных познаний, а не в полезных действиях его жизни. Имея эту слабость, общую почти всем молодым людям нашего века, я давал слишком важное значение скудному запасу своих познаний, не убедившись опытом, как легко всё забывается и как много уже мною забыто. Этому обстоятельству я приписываю излишнюю смелость в обращении с сановниками, недопустимую условиями общественных приличий, смелость, которая внезапной импровизацией часто поражала меня самого больше чем других. Удивительно, как медленно развивается иногда нравственное начало в человеке и как быстро совершаются в нём перевороты, изменяющие взгляд его на самого себя и на окружающую сферу.
Приписывая вспышку Павла Степановича тому, что он рассердился на меня за возражение, я надулся. Чего тут, думаю себе, обижаться возражениями; разговор неслужебный; значит, всякий может иметь своё мнение. Отчего же Александр Александрович всегда может спорить, а я не могу? — я не виноват, что я мичман. Возобновление разговора о литературе очень скоро примирило меня с Павлом Степановичем; по выражению добрых его глаз я убедился, что он нисколько не сердится на меня за участие в споре.
— Все неудачи в литературе, — говорил Павел Степанович, — при доказанной опытности писателей происходят от того-с, что все одни и те же лица пишут. Сидит себе человек на одном месте, выпишет из головы всё, что в ней было, а там и пойдёт молоть себе что попало. Другое дело-с, когда человек описывает то, что он видел, сделал или испытал, и притом поработал довольно над своей статьёй, и отделал её, как следует-с. Боюсь я за „Морской сборник“, чтобы с ним не случилась та же оказия-с. Когда возьмутся писать два-три человека каждый месяц по книге, то выйдет ли толк? Нужно всем помогать, особенно вам, молодые люди, вас это должно интересовать больше, чем нашего брата-старика, а выходит обратно-с. Ну, что бы вам, например, г. Фермопилов, написать что-нибудь для „Сборника“ о подъёме затонувшего судна; ведь вы сами там работали, так можете описать всё как следует…
Вечером в этот день случилось со мною происшествие, оставившее неизгладимое впечатление в моём уме и сердце Когда бора стихла, тотчас подняли рангоут и вечером после заката солнца спускали брам-реи и брам-стеньги. Сойдя с марса на палубу, я увидел, что поднимают шлюпку на боканцы, и тут же наблюдал за работой. В этот день шлюп-боканцы были выкрашены, и потому лопарь талей был загнут через борт и завёрнут на марса-фальном кнехте. Мат не был подведён под лопарь, отчего и стиралась краска на сетках. Старший офицер был занят чем-то на шканцах, и Павел Степанович заметил вскользь об этой неисправности командиру фрегата. Абасов (командир фрегата. — В.Ш.) обратился прямо ко мне, хотя на юте был офицер старше меня, которому по справедливости и должно было сделать замечание, а не мне, так как я только что сошёл с марса, где мог бы ещё оставаться, если бы захотел избегать работ.