Герой империи. Сражение за инициативу
Шрифт:
Вот так на нашем горизонте появилась грядущая Империя. Сейчас, когда я знаю о ней гораздо больше, чем тогда, я понимаю, почему имперцы с такой яростью сражаются против нас на стороне большевиков. Их империя состоит из множества наций и даже рас, обитающих на различных планетах, и хоть они не равны друг другу, ни на ком из имперских граждан не стоит клеймо недочеловеков. Курт говорит, что каждая раса и нация в империи имеет свое законное место под солнцем, ибо у каждой из них есть свои недостатки и достоинства. Одни чудовищно сильны физически, другие очень умны, третьи усидчивы и трудолюбивы, что незаменимо при сборке сложнейших приборов, третьи воинственны, четвертые являются прирожденными пилотами, а пятые… в общем, это уже неважно. В биологии такое сосуществование называется симбиозом. Некоторые расы вообще не смогут существовать вне пределов Империи, другие, оказавшись без ее поддержки, будут влачить жалкое существование. И, главное, имперская пропаганда внушила всем им (даже тем, кто имеет весьма отдаленное отношение к человеческому роду), что все они – русские, если не по крови, то по духу. Настоящих русских там абсолютное меньшинство (так же, как в живом организме доля нервной ткани составляет всего несколько процентов), но именно они делают Империю тем, что она есть.
В большевистской России все почти также, только русские представляют среди ее населения абсолютное большинство. Но стоит их куда-нибудь убрать – и огромная страна рассыплется на сотни враждующих племен… Только это все бесплодные мечты, ведь даже без вмешательства пришельцев рано или поздно русские сами отстранили бы от командования своих дураков и предателей и остановили нашу армию (если не на Днепре, то на Дону и на Волге), имея еще достаточно ресурсов для продолжения борьбы. Этот вывод можно сделать по тому, что даже там, где никогда не было никаких пришельцев (в Прибалтике, на Украине и в Бессарабии) сопротивление русских армий при первых же неудачах вермахта возросло настолько, что наше наступление насмерть увязло в укрепрайонах линии Сталина. Воспользовавшись передышкой, выигранной для них пришельцами, русские насмерть вцепились в эти укрепления, построенные по стандартам прошлой войны, так что сдвинуть их оттуда теперь не представлялось возможным.
В результате восьми недель почти непрерывных боев вермахт понес такие потери, что теперь способен был наступать только в полосе двести километров, и то без всякой гарантии на успех. С передовых наблюдательных пунктов было видно, что на том берегу Днепра русские непрерывно продолжают строить свои укрепления, рыть странные зигзагообразные линии траншей, натягивать колючую проволоку, заменять открытые пулеметные гнезда деревоземляными огневыми точками. А у нас только два дня назад кое-как начала функционировать железная дорога. Если прежде грузы везли на машинах двести пятьдесят-триста километров, то теперь расстояние от станции разгрузки до дивизионных тылов сократилось в десять раз. Но это не большое утешение, поскольку железная дорога тоже находится под постоянными ударами большевистской авиации и диверсантов. Если груз находится в пути, нет никакой гарантии, что он не окажется под откосом после подрыва полотна и не сгорит на станционных путях во время налета «белых демонов». Хуже всего, говорят, дело обстоит с диверсантами. В наших тылах действуют не только специально подготовленные отряды большевистских фанатиков из НКВД, но и остатки окруженных и разгромленных частей, до которых вражеское командование всеми силами доводит директиву о развязывании в наших тылах полноценной партизанской войны. И это в условиях, когда на счету каждая тонна горючего, каждый ящик с патронами и каждый снаряд к пушке.
Особенно скверно дела со снабжением обстоят в приданном нашей армии сорок восьмом мотокорпусе – он имеет сейчас всего одну заправку топлива вместо десяти (в крайнем случае, пяти), положенных на момент начала наступления. Даже если удастся форсировать Днепр и прорвать линию фронта, (в чем я сомневаюсь) то «ролики» генерала Кемпфа встанут примерно через восемьдесят километров пути по ужасным русским дорогам, после чего их голыми руками сможет взять любое русское пехотное соединение. Панцеры без бензина – это не панцеры, а железные коробки с пушками и пулеметами; сопровождающая же их мотопехота после того как встанут все мотоциклы, грузовики и бронетранспортеры, мигом потеряет все свои преимущества. Будем надеяться, что за две недели до начала наступления, назначенного на второе сентября, все успеет наладиться… Но все-таки я бы не особо на это надеялся. Ведь, как докладывает разведка, к врагу тоже подходит подкрепление, подвозятся боеприпасы и все необходимое для того, чтобы рубеж Днепра стал для нас непреодолимой преградой. А самое главное – на той стороне у русских очень инициативный и деятельный командующий армией (совсем не чета тем остолопам, которых мы встретили у самой границы). Видно, что под его руководством русские войска с энтузиазмом готовятся встретить наше наступление. Форсирование Днепра будет трудновыполнимой задачей, даже если нам во фланг не ударит Минский Мясник, со своей ударной группировкой расположившийся в Бобруйском выступе за правым флангом нашей армии. По крайней мере, у нашей разведки нет сведений о том, что он сменил или собирается сменить место дислокации. Уж больно удобная там позиция для того, чтобы попытаться подрезать наш наступающий клин.
При этом и меня, и фельдмаршала Клюге, как и многих других, терзают смутные сомнения по поводу того, надо ли нам вообще лить кровь германских солдат в этой безнадежной войне… На фоне угрозы уничтожения Германии и самих немцев второе место в единой и единственной империи человечества кажется нам вполне достойным того, чтобы за него побороться. Мы уже знаем (а если о чем не знаем, то догадываемся), что ефрейтор решил отдать Германию имперцам и русским только в виде развалин, заваленных трупами наших женщин и детей, потому что мы, мужчины, должны погибнуть еще раньше. Но нам такое развитие событий не нравится. Нам необходимо только вступить в переговоры и получить от противоположной стороны надлежащие гарантии (как для себя лично, так и для всего германского народа) того, что в Германии после капитуляции будут установлены именно имперские, а не большевистские порядки. Мы хотим сохранить свободу для частного предпринимательства и быть уверенными, что люди, не замешанные ни в какие преступления, смогут сохранить собственность и положение в обществе. Фельдмаршал фон Клюге говорит, что как только он получит ответы на все интересующие его вопросы, эта война закончится так же неожиданно, как и началась, а несчастный ефрейтор «нечаянно» уйдет в небытие. Он не оправдал доверия нации и потому должен умереть – во имя того, чтобы жили все остальные немцы… Аминь.
19 августа 1941 года, полдень мск. Околоземная орбита, высота 400 км, разведывательно-ударный крейсер «Полярный Лис».
генерал-полковник вермахта Гейнц Гудериан (военнопленный).
Стихотворения Лермонтова о сидящем в темнице горном орле Гейнц Гудериан не знал, но ощущал нечто подобное описанному русским поэтом. Подбили на самом взлете, оторвали от любимого дела, засунули в камеру без окон, кормят три раза в день отборными русскими народными блюдами… и даже не допрашивают. Не до тебя, мол, сейчас.
Быстроходный Гейнц мерил свою маленькую камеру шагами и думал, что это все чудовищно, невыносимо и оскорбительно. Его, величайшего гения танковой войны, поймали, можно сказать, на поле боя, спеленали по рукам и ногам, а потом засунули в кутузку, будто кадета-первогодка, прошрафившегося пьяным дебошем и оскорблением старшего по званию.
Тут, в логове пришельцев, он ничего толком и не видел, – только своих конвоирш (вот это женщины!) и коридоры, по которым его провели от шлюза до двери камеры в корабельной тюрьме. Впрочем, такой же интерьер можно было бы организовать и где-нибудь на Земле (так думал Гудериан, и эта мысль его почему-то немного успокаивала) – для этого достаточно было бы обзавестись подземным ангаром, стены коридоров оборудовать искусственной вентиляцией, обшить матово блестящим металлом, а в качестве светильников использовать лампы неизвестного типа… Одних только этих удивительных ламп, источающих чистый и холодный белый свет, вполне хватало для того, чтобы показать, что он в плену именно у пришельцев, а не оказался передан разведке большевиков.
Перемены в судьбе немецкого генерала наметились после завершения Приграничного сражения, когда все четыре арьергардные советские группировки, рыча и огрызаясь на наседающие передовые германские части, уже отошли на восток, к основному рубежу обороны. Советское командование с помощью новых союзников сумело выиграть время для развертывания Западного фронта второго формирования, а главная ударная группировка дейчей понесла тяжелые (на самом деле невосполнимые) потери, после чего у Ватилы Бе появилось время заняться новой игрушкой. Тем более что к тому моменту и сам Гудериан, качественно промаринованный в полном одиночестве, достаточно размяк и уже был готов к предстоящему разговору со своими пленителями.
Да уж – больше месяца Быстроходный Гейнц не видел ни одного человеческого лица и не слышал ничего, кроме звуков собственного голоса. Сейчас, чтобы не сойти с ума, он заговорил бы и с фонарным столбом, а не то что с офицером противника. Разумеется, он клялся сам себе, что не выдаст на этом допросе никаких тайн, но тут же приходил к пониманию, что если бы его похитителям были интересны какие-нибудь военные или государственные тайны, то его уже давно бы допросили без всяких сантиментов и выжали из него все сведения буквально досуха. Но так как допросов не было, то выходило, что пришельцам, сражающимся на стороне большевиков, и так ведомы все мыслимые и немыслимые тайны Третьего Рейха… На самом деле было еще не время.
В связи с подготовкой грядущего Смоленского сражения Ватила Бе снова отложила беседу со своим пленником и вспомнила о нем только сейчас, после того как появившийся на горизонте «Корсар» напомнил, что ставка в этой игре значительно больше, чем победа правильной стороны во внутрипланетарной войне. В схватке с кланами эйджел новорожденной Империи потребуются все, какие только возможно, человеческие ресурсы.
И вот, спустя полтора месяца с момента пленения (Гудериан, как всякий приличный пленник, делал на стене отметки пуговицей от мундира), впервые за все время дверь камеры раскрылась…