Герой иного времени
Шрифт:
Он взял с блюда банан (они в ту пору были очень редки и продавались по рублю штука), два мандарина, и начались такие скабрезности, что, кабы я не знал свободных нравов этой компании, то был бы скандализован. Но графиня нисколько не смутилась, она хохотала громче Кискиса, обозвала журналиста «поросенком» и кинула в него огрызком груши.
— Благодарю за общество. У меня еще дела.
Никитин поднялся и, поклонившись так же непринужденно, как в начале, вышел.
Я догнал его в прихожей. Мне во что бы то ни стало нужно было задержать его до прихода Дарьи Александровны.
— Куда же вы? Мы еще не подступились к разговору, ради которого я вас привел! Вас покоробил этот шут? Не обращайте внимания, сейчас в столице модно бравировать цинизмом.
— Покоробил? После каторги да казармы? Полноте! — Олег Львович казался удивленным. — Не в том дело. Просто ваш приятель ничего не сделает.
— Почему вы так уверены?
— Вижу. Князь Бельской — идиот, к его ходатайству никто не прислушается. А впрочем, такой и ходатайствовать ни за кого не станет. — Никитин пожал мне руку. — Вы знаете, где меня искать. Сегодня в ночь мы поедем на охоту. Иноземцов мечтает повстречать горного козла, а доктор насобирать каких-то трав. Вернемся послезавтра. Вечером, если не будете заняты, милости прошу к нам.
Я не знал, чем его удержать, но здесь наконец вошла Дарья Александровна. Хоть я расстался с нею всего несколькими часами раньше, у меня было чувство, будто я очень давно ее не видел и за время разлуки она еще больше похорошела.
— Благодарю вас, — сказала она дворецкому. — Меня уже встречают.
Вопросительно посмотрела на Олега Львовича, потом на меня.
— Добрый вечер. — Голос у меня пресекся. Я был принужден откашляться. — Вот, собственно… Вы желали познакомиться… Господин Никитин, Олег Львович.
Я поймал на себе несколько удивленный взгляд Никитина и поздно сообразил, что, кажется, себя выдал.
— Дарья Александровна Фигнер, дочь командующего линии, — поспешно сказал я. Последнее я присовокупил, чтобы Олег Львович подумал, будто и это знакомство мною устроено, дабы увеличить число его заступников.
Она смотрела на него неотрывно — и так жадно, что для простого любопытства этого, пожалуй, было многовато.
— Весьма польщен, — молвил Олег Львович довольно сухо и бровями подал мне знак, который, очевидно, означал, что пользоваться протекцией генеральской дочки — это для него hors de consid'eration. — Однако мне пора, посему откланиваюсь. У молодых свои занятия, у нас, стариков, свои.
— Какой же вы старик? У вас глаза молодые, — странным голосом сказала Даша, да и слова, честно говоря, для барышни были странные.
Он с улыбкой поклонился и вышел.
— Ах! Он, верно, счел меня дурочкой! — Дарья Александровна от досады даже топнула. — Отчего вы его не остановили? Я… я так хотела поговорить с простым солдатом!
Она прибавила последнюю фразу, глядя мне через плечо. Я обернулся и увидел, что с порога гостиной за нами наблюдают Стольников и Лебеда.
— Это мадемуазель Фигнер, о которой я говорил, — невозмутимо сказал я, с гордостью видя, как заинтересованно они смотрят на прелестную гостью. И представил Даше обоих.
— Скотина ты, братец. — Базиль никогда не целовал женщинам рук, не стал этого делать и сейчас, но поклонился с элегантной почтительностью. — Предупреждать нужно. Я бы хоть усы стер. Ради такого знакомства.
Он умел быть чертовски галантен, когда желал произвести приятное впечатление.
Граф Нулин подскочил к Даше и предложил проводить ее в соседнюю комнату, где она сможет выбрать себе любой восточный наряд, причем уверял, наглец, что его можно нисколько не стесняться, ибо он — евнух.
В гостиной на гостью с объятьями налетел Кискис — на правах родственника, но Дарья Александровна от него мягко отстранилась. Не стала она и переодеваться. Вид у нее был расстроенный.
Давненько не наблюдал я Стольникова в таком оживлении. Он спросил, каковы Даше здешние воды сравнительно с немецкими, а когда она отвечала, что за границей никогда не бывала, разразился целой речью на патриотическую тематику. Приступы разговорчивости случались с ним нечасто, но, если уж он говорил, то красно и остро. Означать это могло лишь то, что госпожа Фигнер ему понравилась. Я уж был не рад, что вздумал хвастать перед «блестящими» дамой своего сердца.
Стольников начал объяснять, почему он никогда не променяет отечество, каким бы уродищем (n'importe quel sort d'ourodistche) оно ни было, на заграницу.
— Что ж я поеду оттуда, где мне удобно, туда, где всё сшито на чужую мерку? И кому я там сдался? В Лондоне иль Париже своих чайльд-гарольдов хватает, я для них буду папуас, дрессированный медведь. Ежли б я был князь и баснословно богат, как наш Кискис, тогда иное дело. Таких иностранцев там любят и слетаются на них, будто мухи на мед. А всего противней для нашего брата-roussak то, что они там у себя существуют по законам, а мы привыкли жить по правилам. Правила наши просты и понятны. Не нарушай их — и твори, что хочешь. Конечно, в случае, если тебе повезло родиться при дворянском гербе и хорошем наследстве.
— Что ж это за правила? — спросила Даша.
С упавшим сердцем я видел, что она начинает слушать Стольникова с интересом. Как только он, бес, с первого же взгляда понял, что этой девушке нужно не комплименты говорить, а завлекать ее острым разговором?
— Их всего три. Не хули tsar, не дразни psar (то бишь голубые мундиры), не задирай церковь. Все это мне нисколько не в тягость. Где царь, а где я? Нам друг до дружки нет никакого дела. То же с голубыми псарями. Что интересно им, не занимает меня — и наоборот. С церковью того проще. Мой духовник — всем тут известный Фофо, prepodobny Fotyi, человек нашего круга. Он, кстати, Грегуар, пока ты отсутствовал, стал preosvyastchenny — назначен викарным епископом. В тридцать три-то года! Впрочем, пожалеем его. Все время ходить в рясе и часами отстаивать службы смертельно скучно.
— Смертельно скучно жить по вашим правилам, — сказала вдруг Даша. Я уже знал в ней эту недевичью прямоту и успел ее полюбить. — Вы странный. Будто нарочно хотите себя унизить. Сделаться хуже, чем вы есть.
Базиль поглядел на нее с еще большим любопытством. Она кивнула всем:
— Прощайте, господа. Не буду мешать вам веселиться.
Я пошел ее проводить и, чуть задержавшись в дверях, услышал, как Самборская произнесла:
— Фу ты, ну ты! Ты, Базиль, только попусту хвост распускал.