Герой конца века
Шрифт:
Пожар действительно разрастался.
До Савина доносился треск горевшего дерева.
Вдруг во дворе кто-то крикнул:
— Пожар!
Николай Герасимович слышал, что стали стучать в двери людской избы.
Вдруг у Савина мелькнула мысль, что будет очень странно, если его застанут спокойно сидящим и смотрящим на пожар своего дома из окна.
Ведь никто не знает, что он считает этот пожар возмездием за поступок с Настей, которая, отомстив таким образом, потеряла право на его сострадание и тем облегчила его душу.
Савин быстро закрыл окно и, бросившись в постель, натянул себе одеяло на голову и притворился спящим.
Через несколько минут стук в окно и двери разбудил землемера, который бросился будить Николая Герасимовича.
Последний сделал вид, что находится спросонок.
— Что, что такое?
— Как что, разве не видите? — указал ему тот в окно на громадное зарево. — Дом горит!..
— Дом, какой дом?.. — продолжал играть комедию Николай Герасимович.
— Ваш дом… Одевайтесь, может перекинуться на флигель. Савин сделал вид, что окончательно проснулся, и стал поспешно одеваться.
Когда он вышел на крыльцо флигеля, большой дом уже горел, как свеча.
Сбежавшиеся из села крестьяне с ведрами, бочками, баграми и топорами, метались в разные стороны, но поневоле должны были оставаться безучастными зрителями. К горевшему зданию подступиться было нельзя.
Одно спасенье для флигеля и для жилых построек было то, что они были отделены от него густыми деревьями.
К девяти часам утра дом сгорел дотла, со всей обстановкой. Остались лишь фундамент да обгорелые трубы.
Пожарище дымилось, и крестьяне ведрами заливали тлеющие уголья.
Поручив старосте села Серединского присутствовать за него при акте станового, за которым послали нарочного, а также наблюдение за остальными постройками и вообще дальнейшим хозяйством усадьбы, Николай Герасимович вместе с землемером уехал на станцию железной дороги.
Савин понимал, что такой отъезд в день пожара застрахованных дома и движимости может показаться странным полицейскому глазу, но желание поскорее уехать от преследующего его здесь страшного образа Насти, а главное, как можно быстрее добраться до Руднева, узнать, не случилось ли и там чего-нибудь в его отсутствие, пересилило это опасение, и он уехал.
Приехавший чиновник, действительно, удивленно разинул рот, узнав, что господин Савин тотчас же после пожара, когда заливали горевшее пожарище, уехал из имения, и стал составлять протокол, в котором поместил это обстоятельство.
Что касается причины пожара, то староста высказал предположение, что пожар произошел от поджога, так как дом последнюю неделю был необитаем и кругом заперт, проникнуть в него можно было лишь через окно, выходившее в сад, но подозрения в поджоге ни на кого не заявил.
Составленный в таком виде акт был представлен тульскому исправнику, которому прямо с места, в виду важности дела, и повез его становой пристав.
Последнему, впрочем, еще раз пришлось вернуться в Серединское и снова по довольно казусному делу.
Не прошло и недели после пожара, как один из лесников соседнего леса, обходя свой участок, наткнулся на висевший труп молодой, совершенно обнаженной женщины: она, видимо, повесилась сама на петле, сделанной из свитого жгутом подола разорванной юбки.
Остаток этой юбки, а также лохмотья остальной одежды валялись тут же, под деревом.
Труп уже начал разлагаться, но, несмотря на это, все без труда узнали в нем несчастную Настю.
Самоубийцу похоронили за деревенской околицей и поставили большой деревянный крест.
Никто, не исключая и подозрительного станового, составлявшего акт совместно с доктором о самоубийстве крестьянки Настасьи Лукьяновны Червяковой, даже не подумал искать между этим самоубийством и происшедшим незадолго пожаром барского дома в селе Серединском какой-нибудь связи. Серединский староста обо всем отписал Николаю Герасимовичу.
Последний рассеянно прочел это донесение.
Ему было не до того.
Томительное предчувствие его сбылось. Недаром он так торопился из Серединского в Руднево.
Маргарита Николаевна встретила его почти холодно, и вообще он нашел ее страшно изменившейся. Она была грустна, и часто он видел ее с заплаканными глазами.
На его расспросы она или отвечала уклончиво, или ничего не отвечала.
Савин ломал себе голову о причинах такой перемены и такой холодности Строевой.
Петр клялся и божился, что мужа Маргариты Николаевны в Рудневе не было, а гостили только приезжие из Москвы француз де Грене и итальянец Тонелли.
Николай Герасимович ничего не понимал.
Де Грене и Тонелли были его приятелями. Первый жил в Москве с начала восьмидесятых годов и был хорошо известен в Белокаменной. Савин знал его еще по Парижу, где они вместе немало кутили.
В свое время он был человек со средствами, но кутежи и женщины его разорили. Он получил место в Москве, надеясь, что в России остепенится и поправит свои денежные дела. Но горбатого одна могила исправит. И в Москве де Грене продолжал жить не по средствам и вскоре запутался и влез в неоплатные долги.
Николай Герасимович несколько раз за него ручался и платил, да и не один он платил за него, а многие из их общих знакомых и приятелей.
В общем, он все же был довольно хорошим малым и добрым товарищем.
Тонелли жил в Москве давно, был принят почти всюду, хотя никто не знал, кто он такой и на какие средства он живет.
Не знал и Савин, хотя был его приятелем.
Этого обрусевшего итальянца можно было видеть в компании Разных московских жуиров и молодых людей, ищущих богатых невест, завтракающим и обедающим в «Славянском Базаре» или в «Эрмитаже», конечно, в качестве прихлебателя у других.